Место, куда я вернусь

И я, повинуясь какому-то неясному побуждению, принялся рассказывать. Я слышал собственный голос, повествующий о том лейтенанте-нацисте, офицере СС, которого я, наперекор всем правилам рыцарства и Женевской конвенции, прикончил выстрелом в голову позади левого уха. Я не упустил ни одной подробности из тех, что всплыли у меня в памяти, вплоть до заключительного эпизода, когда, лежа под прикрытием большого валуна на холме позади фермы, в белом маскировочном капюшоне на голове и с биноклем, я отдал приказ; головорез, лежавший рядом со мной, нажал на рычаг детонатора, и наше маленькое подземное убежище вместе со всеми, кто там в ту минуту находился, внезапно и не слишком живописно взлетело на воздух.

Тут я наконец глотнул чая, чувствуя, что я его честно заслужил. События, о которых я только что рассказал и которые эти несколько минут отчетливо стояли у меня перед глазами, снова сделались нереальными — нет, стали неправдой.

— Вот и все, — сказал я неловко, словно извиняясь за эту ложь.

Поставив чашку, я добавил:

— Да, забыл сказать: после того, как я нажал на спуск, прикончив свою жертву, и передал следующего нациста на нежное попечение Джанлуиджи, я вышел на улицу, и меня вырвало. При свете звезд.

— Что ж, это понятно, — сочувственно произнесла она.

Через некоторое время я сказал:

— Думаю, что все это не так уж просто.

— То есть?

— Понимаете, — услышал я свой терпеливо-разъясняющий голос, — мы, конечно, должны были получить эту информацию. Наша маленькая война была не слишком цивилизованной.

— Да.

— Но кроме того, я сделал это, наверное, еще и для того, чтобы завоевать хоть сколько-нибудь уважения со стороны моих приятелей с волчьими глазами. И еще потому…

Она ждала, не спуская с меня глаз.

— Почему? — в конце концов спросила она спокойно.

— Потому что я его ненавидел.

И добавил, чувствуя на себе ее испытующий взгляд:

— Потому что я ему завидовал.

И я умолк.

— Значит, вот оно что…

Это прозвучало наполовину как вопрос.

— Думаю, что так, — ответил я. — По крайней мере, это было так в ту секунду, когда я нажал на спуск.

Она встала и прошлась по комнате.

— Вам нечему было завидовать, — сказала она. — Этот нацист — он же был просто запрограммирован, как вы выразились.

— Он был запрограммирован совсем не так, как я, — сказал я. — Он был запрограммирован не на то, что делать, а на то, кем быть.

— Ну, Серджо не был запрограммирован, — заявила она с плохо скрытой горячностью. — Он был тем, кем был. Насквозь, до глубины души.

Она круто повернулась, подошла к столу и взяла в руки раскрытую книгу.

— Знаете, в ту ночь перед тем, как он уехал… Вы помните, я вам рассказывала, как он уехал?

Я кивнул.

— Так вот, — произнесла она без всякого выражения, — он любил мне читать вслух, как я вам говорила. Вы знаете, какую песнь он тогда прочитал?

Я отрицательно покачал головой.

— Вот эту. — И она, держа книгу в руке, но не глядя на страницу, начала: — «О, Mantovano»…

Она дочитала до конца, и в ее голосе звучало все то презрение, какое испытал Данте — и, несомненно, Серджо, — обнаружив, что его «terra» превращена в бордель и свинарник.

Она положила книгу, в которую так и не заглянула, на стол.

— Если бы мир не был таким гнусным… — начала она и умолкла. Потом продолжала: — Если бы все кончилось хорошо, я бы поехала с ним жить на его «sua terra».

Она стояла, все еще держа руку на книге. Я вдруг с неприятным удивлением увидел, какой старой выглядит эта женщина среднего роста, в темно-сером платье без всяких украшений, еще не сутулая, но с сединой в волосах и лицом, которые при этом освещении казалось серым и напряженным. Я взглянул на руку, лежавшую на книге. Несмотря на загар, на мускулы, на маникюр, это была рука старой женщины.

— И вот я оказалась здесь, — сказала она. — На моей «terra».

Она обвела взглядом комнату и продолжала:

— И выстроила этот чертов красивый, дорогой, банальный, дурацкий дом.

Она пожала плечами.

— И теперь мне приходится в нем жить.

Она подошла к камину, взяла в руки щепку, чтобы подбросить в огонь, и, тут же забыв о ней, повернулась ко мне.

— По крайней мере, я надеюсь, — сказала она самым обыкновенным непринужденным тоном, — что они тоже всего лишь приставили ему пистолет к голове.

— Ох, простите, — вырвалось у меня. — Я не хотел…

Она жестом остановила меня.

— Это не вы создали мир таким, — сказала она, бросила щепку в огонь и потянула за кисточку звонка. — Надеюсь, у вас хватит великодушия, чтобы выпить рюмку с глупой старой дамой, которая только что разыграла сцену и испортила такой прекрасный урок итальянской литературы.

Так прошли первые двадцать пять из девяноста трех часов, отделявших мое свидание с Розеллой в четверг от возможного следующего. Оставшиеся шестьдесят восемь оказались куда хуже.