Место, названное зимой

Гарри подумал, что они не совсем одного круга, потом вспомнил, что сестра его жены теперь хористка, и это несколько размывает границы.

– И потом, – продолжал Браунинг, – ты ходишь ко мне ставить речь, о чём никому не говоришь, потому что тебе очень стыдно.

Он скрупулёзно выписывал Гарри счёт после каждой встречи, но об оплате, конечно, речи не шло. Дома Гарри складывал счета в стол, потом решил, что это глупо, и стал сжигать их спустя неделю или чуть больше.

Ужас разоблачения всплывал в его душе в моменты безделья, обычно в кругу семьи. Среди шумной, разгорячённой толпы лишь он один ощущал холодный воздух. Или, просыпаясь по ночам, не мог снова уснуть, представляя себе самые жуткие варианты развития событий. И, как ни парадоксально, этот ужас составлял бо'льшую часть возбуждения, которое вносили в его жизнь встречи с Браунингом.

У него никогда не было работы, и до этого его жизнь радовала своей гладкой связанностью, как жизнь молодой женщины. Но теперь она разделилась на отдельные ячейки, как у работающего человека. Он никогда не переставал любить Винни и Филлис. Если на то пошло, он любил Филлис ещё больше, осознавая, что может потерять её навсегда. Винни понемногу перестала делить с ним постель вскоре после переезда на виллу Ма Турейн, к чему он отнёсся с виноватым облегчением, хотя его никогда не утомляла её компания и разговоры с ней. Теперь он стал по-новому понимать свою жену, зная, как тяжело ей, должно быть, хранить в одном уголке сердца неугасимую любовь к Уайтакру, в другом – любовь к ребёнку, а в третьем – благонравное желание всё это пережить. Тайные встречи, как он заметил, разъедали не супружеские отношения, а его уважение к себе. Он ещё никогда не чувствовал себя таким незрелым и немужественным.

Полуденные посещения медной кровати Браунинга выставляли его одетую жизнь притворством уже хотя бы потому, что они пробуждали в нём распутное бесстыдство и сокровенную суть.

Волнение, ощущаемое в маленькой комнате, будоражило и то, что Браунинг, дразня его и овладевая им, срывал признания с его губ. «Тебе это нравится, да?» – спрашивал он. «Ты этого хочешь, да?» – и Гарри ни разу не заикнулся, отвечая – да! – и даже смеялся над доказательством своих признаний.

Над шкафом, переполненным выдвижными ящиками, висело зеркало точно под таким углом, чтобы отражать их, лежавших в кровати. Дома Гарри редко смотрел на себя ниже шеи, прежде чем полностью одеться и выйти из дома, и был сперва поражён ужасом, а потом зачарован, видя себя, такого бледного и в то же время пылающего от желания, на четвереньках перед красивым, покрытым волосами мужчиной.

Его неминуемо начали снедать муки ревности.

– Ты видишься с другими мужчинами? – спрашивал было он, а Браунинг неизменно улыбался, и целовал его, и отвечал примерно одно: ты никогда не узнаешь! – и это было хуже, чем любой прямой ответ. Возможно, неминуемо было и то, что экстаз, до которого Браунинг доводил Гарри, наконец побуждал его признаваться в любви.

Не глупи, отвечал Браунинг. Или: не нужно просить невозможного. Или: давай просто наслаждаться тем, что имеем. Или, хуже всего, с улыбкой, но безо всякой взаимности: я знаю.

Умом Гарри его не любил. Он знал, что шутки Браунинга жестоки, а суждения поверхностны. Он знал, что Браунинг, при всём понятном тщеславии, был полностью захвачен тем крошечным миром, где работал. И всё же, принеси ему Браунинг два билета на поезд до Парижа и скажи: давай уедем вместе туда, где сможем быть собой! – Гарри знал, что, ни секунды не раздумывая, оставил бы всё и всех, чтобы уехать с ним.

Если бы Браунинг отвечал взаимностью, был сентиментален или навязчив, Гарри, возможно, утратил бы к нему интерес, но суровость и власть над ним возымели противоположный эффект. У Гарри не было ни сувениров, ни подарков на память, только запах тела любимого, остававшийся под ногтями на несколько бесценных часов после каждой встречи. Переписка была, конечно, невозможна.