Место под солнцем

Состояние врожденной беззащитности неизбежно провоцирует агрессию. Особенно остро это почувствовали на себе те евреи, чье уникальное сочетание экономического преуспеяния с внутренней прирожденной слабостью, делало их притягательным объектом для агрессии, и порождало все нарастающую волну погромов и притеснений. Изгнанные из одного места, евреи обычно обретали землю обетованную в другом, нарушая договор с сувереном и знатью, как правило, только при условии грубого нападения, когда их союзники и заступники оказывались низвергнуты или ослаблены. Еврейский народ стал тем народом, которого другой народ уничтожает, зачастую, не без удовольствия и, как правило, безнаказанно. В одном ряду стоят избиение евреев крестоносцами в одиннадцатом веке, изгнание из Испании в пятнадцатом, великое кровопускание на Украине в семнадцатом, погромы в России в девятнадцатом и Холокост в Европе нашего времени. По мере совершенствования способов уничтожения, трагические события становились все ужаснее и ужаснее.

Первым результатом атрофии еврейского сопротивления стало физическое уничтожение евреев в немыслимых масштабах. Ни один из народов не оплатил такой ценой свою беззащитность. Но было и другое роковое последствие. Медленно и неуклонно на протяжении веков изгнания менялся облик и характер еврея. Славное прошлое евреев померкло в глубинах времени и утратило всякую связь с настоящим. Само слово "еврей" стало объектом презрения, насмешек, в лучшем случае, жалости. В сотне различных языков оно стало синонимом слова "трус". Прозвище "вечный скиталец" прочно закрепилось за евреем, свидетельствуя о непрочности и ненадежности его существования. Не осталось и следа того сдержанного восхищения мужеством и упорством евреев, которое испытывали люди в древности.

Хуже того, этот уничижительный образ был усвоен значительной частью евреев, и многие из них стали относиться к себе так, как к ним относились другие. Особенно пагубный сдвиг произошел в наше время. Едва возникли доктрины современного пацифизма, многие евреи кинулись к ним с распростертыми объятиями, полагая, что наконец-то они смогут превратить во всеобщую добродетель то, что всегда было исключительно еврейской уязвимостью. То, что евреи "не хотели" (не могли) прибегать к оружию, что они не хотели "унижать" собственное достоинство, "опускаясь до насилия", было воспринято как явное свидетельство их морального превосходства над остальными людьми, которые не подвергались подобному ограничению.

Из всех сионистских лидеров лишь В. Жаботинский видел, к чему это ведет. В 30-х годах он забил тревогу и заговорил о надвигающейся опасности. В 1938 году в Варшаве в день еврейского поста Девятого Ава (в ознаменование разрушения Иерусалимского Храма) он обратился к трем миллионам польских евреев, из которых почти никому не было суждено пережить войну, со словами:

"Вот уже три года, как я умоляю вас, евреи Польши, венец мирового еврейства, обращаюсь к вам, неустанно предостерегая вас, что катастрофа уже близка. Волосы мои побелели, а сам я постарел за эти годы, ибо сердце мое истекает кровью оттого, что вы, дорогие братья и сестры, не замечаете вулкана, который скоро начнет извергать уничтожающее пламя. Предо мною стоит ужасное видение. У вас все меньше и меньше времени на спасение. Я знаю, вы не можете этого осознать, ибо вас беспокоят и смущают повседневные заботы… Прислушайтесь к моим словам в этот последний, двенадцатый час. Ради Бога: пусть каждый спасает себя, пока для этого есть еще время, ибо время уходит".

Но Жаботинский видел еще и проблески света в этом мраке:

"И хочу я вам сказать кое-что еще в этот день Девятого Ава: те, кому посчастливится избежать этой катастрофы, будет жить, дабы встретить счастливый миг великой радости евреев: возрождение и создание Еврейского Государства! Не знаю, доживу ли я до этого, но сын мой доживет! В этом я уверен, как уверен в том, что завтра утром взойдет солнце. Я искренне верю в это"/2.

Даже за год до того, как разразилась война, мало кто мог представить себе масштабы надвигающейся катастрофы, но еще меньше было тех, кто мог разделить с Жаботинским его надежду.

В одном из последних эпизодов незабываемого документального произведения Клода Ланцмана "Шоа" (Катастрофа) уловлена эта безнадежность. "Шоа" заканчивается свидетельским показанием одного из спасшихся из варшавского гетто. Он описывает, как в один из последних отчаянных дней ужасных боев, когда немецкие войска не оставили в гетто камня на камне, его послали просить помощи у польских повстанцев. Спустившись под землю, он по канализационной системе пробрался через немецкое оцепление в "арийский" сектор Варшавы. Поляки отказали ему в просьбе. Сделав все, что мог, он решил вернуться назад. Вновь спустившись в канализацию, он в кромешной темноте вышел на поверхность в самом центре гетто. Его встретила абсолютная тишина. Все были мертвы. И этот выживший человек вспоминает, как он сказал себе: "Я последний еврей. Дождусь утра и немцев"/3.