Место преступления

Спустя несколько месяцев, вспоминая этот разговор за бутылкой шампанского, Кинтана попросил у сеньора Вальберга прощения, но тот пожал плечами и ответил, что ему не о чем беспокоиться, он не почувствовал себя ни обиженным, ни уязвленным из-за этого невинного комментария Кинтаны — не мог же Кинтана в тот момент подозревать, что его новый друг на самом деле побывал в тюрьме и что между тем днем, когда он туда вошел и когда оттуда вышел, прошло как раз два года. При этом ему вовсе не хотелось напрашиваться на сочувствие, признался он. Если честно, у него не было права сетовать на несправедливость: он нарушил закон, моральные нормы, установленные для его профессии, не говоря уже о приличиях, — его судили и приговорили к наказанию. В греческих городах, рассказал он Кинтане, совершивших особо тяжкий проступок в качестве наказания ожидала не тюрьма, не смерть, а остракизм, изгнание. За пределами города мировой простор оборачивался тюрьмой, а изгнание — медленной смертью. Отбыв срок, сеньор Вальберг чувствовал себя приговоренным к заключению, которому не будет конца, доколе он жив.

Однако несмотря на это, — с поразительным спокойствием сказал он Кинтане в тот вечер, когда разрешил ему пройти на кухню и продемонстрировал то, что там оказалось спрятано еще до того, как он успел снять эту квартиру, — несмотря на это, должен вам признаться, дорогой Кинтана, что хоть меня и гложет стыд, мне неведомо раскаяние. — Вы виделись с ней после тюрьмы? — спросил Кинтана и нерешительно, словно не был уверен, что у него есть право задавать определенные вопросы, добавил: — С той своей подругой, девушкой. — Нет, единственное, что мне известно наверняка — ей не сегодня-завтра исполняется восемнадцать лет. — Проговорив это, он отхлебнул коньяка, и на какое-то мгновенье в нем проглянул другой человек — или же он когда-то и был таким: самоуверенным, молодым, с более прямой спиной, а его взгляд, обычно безучастный, почти всегда трусливый и такой осторожный, что его почти невозможно было уловить, сверкнул гордостью и проницательностью. Вернув бутылку Кинтане, он опять стал сеньором Вальбергом, каким был всегда: вытирал губы платком и не глядел в глаза.

Сейчас он уставился в пустоту, с побледневшим до крайности лицом и перекошенным ртом и с тем же самым выражением, с каким он, вероятно, смотрел сегодня вечером, открыв холодильник, на пузырек со спиртом, в котором плавало нечто, напоминающее пару слизняков. Не глупите, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана тоном, каким обычно дают совет больному, — вам надо пойти в полицию. Я вас провожу и, если хотите, сам позвоню им. — Мне никогда не поверят, дорогой Кинтана, — глаза сеньора Вальберга за стеклами очков увлажнились и стали более ясными. — Представляю, как на меня будут смотреть, как только заглянут в свои архивы и узнают, кто я такой и что совершил. — Вы не сделали ничего плохого, сеньор Вальберг, — с жаром сказал Кинтана. — Вы совершили самый что ни на есть человеческий поступок: позволили себе увлечься.

Сеньор Вальберг медленно поднял голову и взглянул на Кинтану с благодарностью, почти с умилением: у него буквально больше никого не было в целом мире, никому больше он не мог доверять. Не то чтобы он надеялся, что Кинтана спасет его от какой-нибудь опасности или же вечно будет выказывать ему все ту же преданность, — он сам был свидетелем того, как преданность улетучивается в считанные минуты, не оставив места даже сочувствию, — однако регулярные посещения, щедрая, даже не знающая меры, заботливость, практические услуги, которые тот постоянно ему оказывал, приучили его рассчитывать на Кинтану, незаметно для него самого подточили сопротивление, питаемое неизбывным стыдом и робостью, и в результате в тот последний вечер он доверил ему то, что, как казалось, не отважится рассказать никому на свете: он уверен в том, что автор преступлений, в которых фигурировали отрезанные губы, жил до него в этой самой квартире, которую он теперь занимает, что у преступника остались ключи и, воспользовавшись отсутствием сеньора Вальберга, он вошел в дом и оставил в холодильнике пузырек, наполненный спиртом, с плавающими в нем губами последней жертвы.