Мы вступили в эпоху «культуры обвинения», где никто не берет на себя ответственность за свои действия, но когда дело доходит до смерти, кто-то – не жертва – должен понести наказание. Порой у семей находятся собственные теории произошедшего, и они крайне недовольны, если мы с полицией не готовы их подтвердить. Их разочаровывает, что мы якобы не заинтересованы в том, чтобы докопаться до истины, а меня – что они полагают, будто я могу замять дело об убийстве. Зачем мне это? Какой мне с этого прок? Никакого. Несмотря на это, я отвечаю на все вопросы семьи погибшего и пытаюсь объяснить, как и почему я пришла к определенному заключению. Иногда этого недостаточно, и семьи тратят годы на то, чтобы убедить полицию открыть дело вновь. С миром не покоится никто. Есть и другие случаи: меня восхищают семьи, которые используют собственную трагедию, чтобы принести пользу другим: повлиять на безопасность на дорогах, посодействовать оказанию психиатрической помощи или, скажем, помочь людям бороться с зависимостями. И это лишь малая часть. Есть и те, кто соглашается пожертвовать органы близкого, чтобы спасти незнакомых людей. Вот что я называю наследием.
Бывает и так: сообщая о результатах вскрытия, я говорю о том, что информация противоречива и дело следует рассматривать как убийство, – но только если обнаруженная информация и улики на месте преступления соответствуют этой теории; но семья не верит моему заключению.
Опять же, какая мне польза от вранья? Никакой. Я объясняю, что они сделают только хуже, если смерть их близкого – при наличии улик – не будет рассмотрена в рамках дела об убийстве; и если полиция ничего не найдет в пользу моей теории, семья порадуется, что их близкого человека не убивали. Часто такая ситуация возникает, когда дело касается травм головы у покойного.
Мне очень повезло: все коллеги, с которыми я работала во время учебы, сначала в качестве гистопатолога, а затем – судебного медика, были не только профессионалами своего дела, но и честными людьми с львиной долей здравого смысла – никаких домыслов, только факты, подкрепленные научно и ведущие к обоснованному мнению о том, произошло ли убийство, самоубийство или несчастный случай. Я горжусь, что меня приняли в такую команду.
Род Бернетт, мой первый начальник, познакомил меня с концепцией бритвы Оккама: «Самое простое решение, вероятно, и самое верное»; если есть гипотезы, которые отстаивают одно и то же утверждение, выбирай ту, в которой меньше всего сомнений. Вот вам судебная патология в двух словах. В Ирландии существует поговорка: «Что есть, то есть». Именно так. Я с ужасом смотрю на судмедэкспертов, которые изобретают велосипед там, где не нужно, часто представляя убийством дело, которое им не является. Возможно, у меня не самый острый скальпель в братстве судмедэкспертов, но здравого смысла у меня хватает, а это часто недооценивают.
Отвечая на вопрос, убийство передо мной, самоубийство или несчастный случай, я, завершив вскрытие, первым делом пытаюсь найти самое простое объяснение травмам на теле покойного. Могу ли я предположить любой другой вариант, кроме убийства? Если нет, тогда я уверенно могу писать в отчет, что травму или травмы покойный получил в результате насилия.
У тела и тканей ограниченная способность реагировать на внешнее воздействие, особенно на травму, поэтому существует множество различных способов травмировать человека и получить при этом один и тот же результат. Проще говоря, синяк может быть вызван падением, ударом кулаком, ногой, посторонним предметом, футбольным мячом – список можно продолжать до бесконечности. В суде я слышала множество правдоподобных и попросту невероятных объяснений травм, найденных мною на теле. Но помните о бритве Оккама. Есть ли простое объяснение этим травмам? Чтобы разобраться окончательно, я должна сложить внешние и внутренние повреждения.
Судебная патология – это направление в медицине, где самая сложная проблема: понять, убийство перед нами или нет. За правильный ответ медаль не дают, а за неверный могут исключить из медицинского реестра. Да уж, вот это и называется «никакого давления!»