Место в мозаике

– Это симфония, буйство цвета…

Дандер не верил ушам: Маат почти слово в слово повторял то, что он ежедневно выслушивал от Менты Пипериты. Оборванец и забулдыга на глазах оборачивался просвещенным суъектом. Но Мента гонялась за призраками, а перед Дандером сидел живой человек.

– Это Прустов Плетень, – сообщил начитанный Маат, и лицо его на миг исказилось по причине отвращения к сложному писателю: Пруст был крайне замысловат, с Ма-атом у него не сложилось, и жаль, что он уже переселился на небеса, хотя никаких небес нет, и никакой преисподней тоже нет, есть только вечное, ровное, утробно-теплое, бесконечно простое, которому мешают всякие умники с богатыми воспоминаниями и уникальным опытом бытия. Но это не мешает небесам существовать.

Плетень был собственно временем, набором разноцветных памятных впечатлений разнообразной продолжительности; ершистый; по сути Прустов Плетень являлся самим личным временем, доступным человеческому постижению.

Кроме этих отпечатков-впечатлений не остается ничего, и память похожа на человеческий геном, где больше девяноста процентов – малопонятные шлаки, таинственный мусор, и только считаные единицы отвечают за развитие носов, ушей и ногтей.

Маат поначалу не думал подробно знакомиться с Прустом, он никогда его не читал прежде, он просто прочел о нем в местной газете, редактор которой сошел с ума и напечатал юбилейную статью, аккурат десятого июля; никто ничего не понял, редактору простили запой, а про статью забыли. Однако Маат хорошо запомнил про субъективное восприятие времени и понял, что сумма впечатлений – она и есть самая сложность, то есть жизнь. Пришлось ознакомиться после…

– А теперь посмотри, Егор, – Маат вынул красную палочку и заменил серой. Потом он то же самое проделал с синей и зеленой, потом – с остальными. Черную он оставил на месте. У собеседника отвисла челюсть, глаза впились в неровную серую изгородь.

– Ничего такого светлого, Егор, – улыбнулся Маат, вновь принимаясь за гайку. – Сплошные будни. Ведь ты умрешь. Ты знаешь это? И что тебе велосипед? Ты умрешь.

– Прекратите, – голос Дандера зазвенел от гнева. – Вы же сейчас лишите его последнего. Верните краски.

– Вам, юноша, я кое-что покажу и объясню, – железные зубы Маата сверкнули среди соломенного снопа. – Но вам для этого придется навестить меня дома. Вы просвещенный малый, и с вами гайкой не обойдешься. Мне придется показать вам весь инструментарий целиком.

Дандер колебался. Он знал, что напал на след. Связаться с Ментой? Нет ни времени, ни желания. Он обойдет ее по всем направлениям – тем более с датчиками. У этого Маата наверняка найдется много любопытных вещей, заслуживающих считывания, анализа и синтеза.

– Если только недалеко, – ответил юноша, всеми силами стараясь сохранить лицо.

– В нашем городе нету такого понятия «далеко», – усмехнулся Маат, вставая и собирая палочки. – У нас, куда ни направишься – рукой подать.

За столом остался сидеть оцепенелый Егор. Внезапно он понял, что больше не существует ничего – ни зоопарка давних лет, ни мамы, ни велосипеда. Папа торчал неустранимым черным гвоздем.

Мы забираем из прошлого краски. Но разве не они нас мучают? Мы любовались ими, и вот их нет.

6

Маат не любил себе в этом признаваться, но самого себя он считал исключительно сложным. Он понаслышке знал видных философов и писателей, а кое-кого и читал, излишне грамотно говорил и утешался мыслью, что и его сожрут черви. Придется перетерпеть несовершенство.

Пока они шли, он поделился с Дандером всего одним соображением:

– Слышишь меня, паря? – Маат старался изъясняться в простонародной манере полуграмотного сельского жителя, но моментально сбился. Он оставался сыном своего отца и получил поверхностное, но приличное образование, а скорее – урок, хотя в отрочестве прочел много книжек – по принуждению много читал. Многие сложные вещи он узнавал в ненавистных запутанных снах, донельзя сложных. Когда он умрет, он возьмется за сложные сны. – Много ли ты постигнешь интуицией? Брошенный ты со своим одиноким голосом человека, брошенный в небо, высунутый Хайдегерром из бытия в небытие, как хер из ширинки. Приход к Богу – сознательно выбранная энтропия. Ничего нет, но для развития воли к небытию всё должно быть предельно сложным.

Иногда с ним случались подобные откровения, на язык прилетали слова извне, и он вдруг моментально понимал, что есть интуиция, и кто такой Хайдеггер, и даже почти догадывался, кем был на самом деле этот Пруст и чего хотел, и вспоминал из курса физики, что есть энтропия, но все догадки быстро рассыпались в труху, подчиняясь той самой энтропии, которой сознательно – как полагал сам Маат – он служил. Потом припоминал заново и даже записывал для памяти в сокровенную книжечку.

Дандер оторопел. Таких речей ему не приходилось выслушивать даже от Менты. Покуда он соображал, к чему тут Хайдеггер и почему провожатый употребил бранное слово, они успели дойти до погоста, где Маат ударил Дандера по голове первым попавшимся под руку поленом.

День был в разгаре, на кладбище царило запустение.