Место встречи

— Вот и хорошо, — обрадовался дядя Миша. — На праздники будут увольнения в Питер. Так я велю тебя записать.

— А что я там буду делать? — спросил Паленов, совершенно серьезно убоявшись такой его щедрости, потому что не знал, чем ему заняться в увольнении.

— В Питере-то? — несколько озадачился дядя Миша и даже для верности хотел было почесать, но не почесал, а поскреб затылок. — С девчонками познакомишься. Это куда как хорошо.

Паленов еще не знал, с какой стороны надо подходить к девчонкам, и даже не представлял, как это делается, но тем не менее отчаянно так согласился:

— Хорошо.

— Вот и ладно, что мы с тобой поговорили. Служба, она ведь только для неуков мачеха, а приглядишься да притерпишься — родной матерью обернется. Опять же и долг. Долг — он порядку требует и дисциплины. С нее, матушки, все и начинается. А на ребят не злобься. По дурости это они, а не по злому умыслу. Да и время лихое на вашу долю выпало. Одних оно к земле придавило, других озлобило. Погоди, распрямятся да отойдут от злобы, как от морозу, — милее миленьких станут. Понял ты хоть меня?

— Так точно, — машинально сказал Паленов, — понял, — хотя почти и не слушал его, а думал, что вот-де он, дядя-то Миша, и суровый с виду, и грубый, а тепло с ним…

— Теперь ступай, а будет желание — всегда чайком угощу.

В курилке к Паленову подошел Катрук и, улыбаясь, безжалостно спросил:

— В «шестерки» записался?

Видимо, он хорошо умел бить, и бил наверняка. Паленов даже отшатнулся, почувствовав, как загорелись уши и щеки, и неожиданно для себя размахнулся во все плечо, но ударить не успел: руку его перехватили и свернули за спину так, что он почувствовал боль в плече и закричал:

— Слышь — пусти!

Руку отпустили, Паленов обернулся к обидчику и, увидев перед собою старшину второй статьи Кацамая, дежурившего в тот день в роте, сразу присмирел, хотя пыл его еще не прошел и сердце колотилось и прыгало, ища применения неожиданной отваге.

— Ай-яй-яй, — Кацамай даже головой покрутил, — дерешься?

— Никак нет. Это он меня первым задел.

— Ах это он тебя первым задел? И чем же это он тебя задел?

— Обозвал меня.

— А ты сразу за рукоприкладство?

— Так я…

— Вот что, родной-хороший. Доложи-ка Темнову, что я прошу тебя наказать.

— Он в городе.

— Ну так я сам тебя накажу. Вот тебе наряд вне очереди для порядку.

— За что? — невольно спросил Паленов.

— А вот за это, — начал быстро Кацамай, но Паленов сообразил, что ничего хорошего от его разъяснения не дождется, и быстро перебил его:

— Есть наряд вне очереди, товарищ старшина второй статьи.

— Так-то оно лучше будет. Помоешь трап после отбоя.

Как хорошо начался для него тот вечер — с чаепитием, с душевным разговором, — и как плохо могло все закончиться. Кацамай с Катруком ушли, а Паленов стоял столбом и весьма туго соображал о том, что же случилось, — из века в век все распри между отроками решались оплеухами, и все принимали это как должное — и почему Кацамай невзлюбил его, и какие от этой нелюбви грозят ему еще неприятности.

С тем Паленов и пошел в кубрик, чтобы поискать сердобольного Веньку Багдерина, и нашел сразу и его, и Евгения Симакова, сидели они по обе стороны койки и играли в шахматы.

— Ну что? — спросили они в один голос.

— Да ничего. Схлопотал рябчик от Кацамая.

— Ты же к мичману шел.

— Шел к мичману, а попал к Кацамаю.

— А точнее?

— От мичмана зашел в курилку, а там Катрук меня «шестеркой» обозвал. Хотел я ему врезать, а тут Кацамай.

— Понятно, — присвистнув, сказал Евгений Симаков, — рукоприкладство, а также попытка к оному караются арестом и содержанием на гарнизонной гауптвахте. Юнг подвергать аресту не полагается, поэтому высшая мера наказания для них — возвращение через военкомат на гражданку.

Венька Багдерин жалобно посоветовал:

— Сходи к мичману, чтобы он приструнил Кацамая.

— Нет, — возразил Симаков, — жаловаться на наказание — это позорно, даже если его наложили ошибочно. Смирися и не падай духом.

— Хорошо тебе так говорить, а ему трап всю ночь драить. Это знаешь как обидно, когда другие спят, — посочувствовал жалостливый Веня Багдерин.

— Саня, — закричал Симаков. — Никаких жалоб. Гордостью своей унизим Кацамая. Боже, покарай Англию.

— Хорошо тебе так говорить, — опять сказал Багдерин своим ровным и печальным голосом, упрекая Симакова.

— Никаких унижений, — решился наконец и Паленов. — Будем гордыми и смелыми. И черт с ним, с трапом.

Паленов нашел Кацамая и, стараясь сыграть под глупенького, сказал, что он все прочувствовал и готов хоть сейчас вооружиться ведром и ветошью.

— Вот как хорошо-то, — сказал на это Кацамай, и тут Паленов впервые увидел, что глаза у него желтые, как у рыси. — Только зачем сейчас-то? Сейчас не надо. Когда все лягут, тогда и помоешь. А?

— Есть.

— Вот так-то. Люблю ласковых да покладистых.