Место встречи

Хотел Паленов ему сказать: «Катрука-то ты любишь, потому что Катрук тебе кое-что лижет», но благоразумно ничего не сказал — научился уже помалкивать — и ловко так оградил себя от дальнейших разговоров стереотипным, но таким емким уставным ответом-отзывом: «Есть», повернулся кругом через левое плечо и, будто по делу, пошел прочь из кубрика, а выйдя в коридор, тотчас юркнул в Ленинскую комнату, чтобы там за газетной подшивкой докоротать этот, так хорошо начавшийся, вечер.

После отбоя, перед самым сном, когда полагалось на ночь глядя чистить зубы и мыть ноги, под этим предлогом в курилке — она соединялась дверью с туалетной комнатой — собирались все кому не лень, и начиналась великая травля, и даже самый прямой и бесхитростный из юнг в эти минуты становился самым отпетым вралем. Откуда у кого что бралось — поди знай, но истории, похожие на сказки, и сказки, похожие на доподлинные истории, рождались на глазах, и посиживал бы тут, и слушал бы, казалось, вечность, благо служба, как солнце, пройдя свои земной круг от восхода до заката, скатилась уже за гору, как говаривали в Горицах, и можно было ослабить в себе все пружины.

Паленов тоже послушал треп у порога — у комингса, называли его юнги по-корабельному, — набрал воды, взял ветошь и, постояв на площадке, было уже приступил к мытью, как появился Кацамай и ласково сказал:

— А не надо сверху. Сверху-то каждый сумеет. Ты лучше снизу начни. Вымой первую ступеньку, насухо вытри ее и переходи на следующую.

Рота юнг помещалась на четвертом этаже, значит, Паленову таким макаром предстояло вымыть — опять-таки они-то говорили по-корабельному: выдраить — шесть маршей и три площадки.

— Понятно?

— Так точно.

— Вот и приступай.

Нелепость приказания была очевидна, но что Паленов мог поделать? Сглотнув подступивший к горлу комок, взял он ведро с ветошью и спустился вниз.

Это был каторжный труд, потому что время еще не припозднилось, то и дело по трапу пробегали старшины из других рот, и, хотя они и пытались не следить, следы все же оставались, и ступени приходилось протирать сызнова. Голландка на спине Паленова быстро промокла, из-под бескозырки катился пот, и ему вдруг в какой-то момент показалось, что он не выдержит, лопнет в нем какая-то тяговая нить, и он замертво покатится вниз, громыхая ведром. Каких только земных и небесных кар ни призывал он на Кацамая, именуя его и Кропоидолом, и сундуком, и прочими печатными и непечатными прозвищами и словами особого значения. И потом — времени на все хватило, — чтобы хоть как-то скрасить свою повинность, он придумал, будто присвоили ему уже адмиральские чины, командует он эскадрой и черт-те знает что делает с Кацамаем. И тотчас, совсем некстати, ему подумалось, что, когда он станет адмиралом, Кацамая уже и на флоте не будет, и с тоски плюнул на только что вымытые ступени, что само по себе считалось деянием наказуемым.

К полуночи Паленов перевалил второй этаж и уже подбирался к третьему, как неожиданно кто-то легонько приподнял его за форменный воротник — за гюйс. Это был сменный командир Темнов.

— Ты это чего? — спросил он Паленова, как будто тот делал что-то противу порядка.

— Трап драю.

— Кто же его снизу драит?

— Не знаю.

— Дурья твоя голова. Ты ж так и до побудки не управишься. Тебя кто сюда послал?

— Старшина Кацамай приказал.

— Один дурак приказал, другой дурак готов носом землю рыть. За что он тебя?

— На Катрука замахнулся…

— Замахнулся, так бей, — разозлился Темнов. — На человека руки не замай, а мразь бей. На то она и мразь, чтобы бить. Собирай манатки, пошли.

— Так Кацамай же велел…

— То Кацамай велел, а теперь я велю. Выполняй последнее приказание.

Паленов для виду словно бы неохотно подчинился, подхватил ведро и уже было пошел, но Темнов упредил его:

— Ветошь подбери, садовая твоя голова.

О чем уж они там говорили в старшинском кубрике, Темнов с Кацамаем, Паленов не ведал и покорно ждал решения своей участи возле стола дежурного по роте, и участь его явилась в лице старшины второй статьи Кацамая, который сказал в назидание:

— Будешь еще драться — заставлю весь трап языком вылизать.

— Так я ж не дрался…

— Разговорчики.

Паленов понял, что лучше промолчать, и промолчал, не желая подбрасывать дрова в огонь, а Кацамай, казалось, чего-то ждал, полистал журнал телефонограмм, потом раскрыл журнал дневального и почитал там что-то и только после этого поднял на Паленова глаза.

— А… Это ты. Ну иди отдыхай, да прежде ветошь выполоскай. Не то смотри…

Паленов со всех ног бросился в умывальник, выполоскал ветошь и развесил ее, помылся сам, даже зубы почистил, чтобы Кацамай не поднял среди ночи наводить туалет, и только после этого повалился в койку, усталый и донельзя счастливый, что наконец-то этот длинный, черт-те знает какой бесконечный день закончился и можно остаться одному и немножко помечтать. Но мечтать не пришлось. Слева зашевелился Багдерин, справа Симаков, и Симаков спросил свистящим шепотом:

— Добрался до верхотуры?

— Не-е, Темнов ослобонил.