Место встречи

— Война поставила нас перед необходимостью выхода в океан. Это не ново, потому что в послепетровскую пору Россия уже не только была там, но и утвердила себя в названиях морей, проливов и заливов, островов. Вопрос самой жизнью поставлен ребром: или мы наследуем собранное по крупицам нашими славными предками, или же мы отвергаем это собранное и начинаем все сызнова на пустом месте. Если мы остановимся на втором, то на беглый взгляд это может показаться смелым, потому что новации всегда воспринимаются как смелость, но при внимательном рассмотрении очень скоро убедимся, что это самая откровенная глупость, хотя и смелая. Опасная, смелая глупость. Значит, первое. И тогда традиционность неизбежна. Сейчас, кажется, никто с этим уже не спорит.

— Знаешь, — сказала Даша. — Я все-таки буду звать тебя на «ты».

— Может быть, я и соглашусь с тобой, но при всем том я не хочу, чтобы традиции висели на нас веригами, — говорил между тем Крутов-младший.

— Они повиснут только в том случае, если мы будем делать из них вериги.

— И зови меня не Дарьей, а Дашей. Патриарх у нас, как и все патриархи, немного старорежимный. Это он меня так нарек.

— А ты возьми себе другое имя, — сказал Паленов, поняв, что традиции окончательно ускользают из его внимания.

— У нас так не играют. У нас должно быть все незыблемо.

— Значит, и ты старорежимная.

— Значит, и я старорежимная. — Даша рассмеялась и тихо потянула его за руку. Они выбрались из-за стола, быстро оделись и спустились на улицу. Паленов сразу словно бы обезволел — и делал, и поступал так, как хотелось этого Даше, и оттого, что ее желания неожиданно стали его желаниями, он совершенно ошалел.

Набережная была запружена народом, вокруг и пели, в смеялись, и говорили, и кричали, и все эти разрозненные звуки смешивались в единый ценящийся гул, как будто неподалеку срывалась и падала большая вода и заливала все прилегающие к Неве улицы и улочки. Казалось, плотность людского потока была так велика, что протиснуться в него уже и не было возможности, но Даша, ухватив его за руку, находила какие-то лазейки, и они все шли и шли, пока не выбрались на Дворцовый мост. И тут ахнули пушки, и небо высветилось мириадами фиолетово-дымчатых и сиреневых огней, а потом снова ахнули пушки, и небо уже стало алым и розовым, осыпаясь в Неву несметными лепестками. Как только пушки начали сотрясать воздух, человеческий поток единым махом выдыхал из себя: «А-а-а», и этот ликующий вздох торжественно поплыл над праздничным городом и державной Невой. Паленов с какой-то затаенной гордостью сознавал, что этот радостный переполох, в общем-то, сотворяли артиллеристы, к коим он имел теперь прямое отношение, и поэтому кричал несколько громче других: «А-а-а…» Впрочем, Даша кричала еще громче: среди других голосов ее-то голос он различал прежде всего.

А потом сразу смолкли пушки, небо померкло, и толпа повалила с моста, вжимаясь в другую толпу, которая, как резиновая, прогибалась под напором, и сразу случилась давка. Он почувствовал, как сзади на него навалилась огромная масса и повлекла за собой, сжимая со всех сторон, и ему уже казалось, что он не сможет сопротивляться этой слепой силе. Даша испуганно ойкнула и, белея в полутьме лицом, стала как бы отодвигаться от него, и тогда он, боясь, что ей сделают больно, напрягаясь всем телом от усилий, раздвинул плечами стоящих рядом людей, привлек к себе Дашу, заслонил ее и, ступая шаг за шагом, словно бы на груди своей вынес ее на Дворцовую площадь.

Только там Даша отшатнулась от него, начала приводить себя в порядок, поправила и ему бескозырку и тихо произнесла:

— Ужасно боюсь толпы.

— А зачем же мы потащились в нее?

— Не знаю, — призналась Даша. — Люблю, когда праздник, когда много народу… А толпу не люблю…

Когда они вернулись, в застолье уже не спорили и молча внимали дяде Мише, который неторопливо рассказывал, как первой военной зимой пришлось ему, будучи списанным на форт Красная Горка, ходить с Темновым за «языком».

— Двоих взяли, — говорил тихо и удивленно дядя Миша. — Один оказался лишним. Пришлось решить… Я и теперь слышу, как хрустнуло у него горло. Спрашиваю потом у Темнова: «Тяжко было?» — «Не, — говорит, — погано». Он замолчал.

— Патриарх, что это тебя на страсти к ночи потянуло? — невесело спросила Даша. — Не надо бы страстей-то…

— А и то верно, — отозвался дядя Миша и лихо опрокинул в рот стопку.

Разошлись все за полночь. Паленову постелили тут же, в гостиной, на диване, и, хотя было и мягко и удобно и белье похрустывало и ломалось от собственной чистоты, он долго не мог уснуть.

Только теперь, оставшись наедине с собой, он наконец-то понял, какой богатый выдался у него день, попытался перебрать это богатство и разложить по полочкам, но с грустью подумал, что не сможет этого сделать: легче прожить день, чем потом, обратив его в воспоминания, пережить мысленно заново.

В гостиную из освещенной прихожей приоткрылась дверь, Даша помахала ему рукой и, тихо посмеиваясь, сказала:

— А ты, кажется, ничего, альбатрос.