Место встречи

«Альбатрос, — с деланным неудовольствием подумал Паленов, — это ничего». Так ему стало легко и просторно, что на какое-то мгновение ощутил он себя жаворонком, взмывшим в поднебесье, и запел он там про себя горицкую припевку:

Эх вы, елочки-сосеночки,
Весь Горицкий приход.
А до свиданья, родна Дунюшка,
Сажусь на пароход.

Дунюшку можно было бы заменить Дашенькой, но хоть и взлетел он в поднебесье, а позволить себе этого не смог — не хватило духу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Жизнь Паленова по возвращению в Кронштадт словно бы переменилась и наполнилась иным звучанием, и он постоянно ловил себя на том, что ему хочется петь, но он не пел, стараясь сдерживать себя, даже к месту и не к месту хмурился, но хмурься там или не хмурься, видения-то все равно не покидали его.

Ах, Даша ты, Даша… Чаще всего она представлялась ему не во плоти, а — как бы это сказать половчее — словно некое облако, которое постоянно меняло в своем движении формы и очертания, и ему все казалось, что плыло это облако в поднебесье, а он шел за ним по пятам, прикрытый его же тенью, и так ему было хорошо и тревожно, что мог он идти за этим облаком хоть на край света.

А дни между тем стояли как дни — по-осеннему серые и безликие. Сразу после праздников юнги пошли в классы, а Паленов тотчас же почувствовал, что наконец-то началась для него та самая жизнь, к которой он подсознательно стремился и о которой мечтал, пусть не догадываясь об отдельных деталях, а только видя ее в самых общих очертаниях. В классах все было доподлинное: поршневые и клиновые затворы, стволики, зенитные орудия и даже орудия палубные и бортовые, снаряды, мины, торпеды, лишенные взрывчатки, но не лишенные своей стальной плоти.

Но ни сигарообразные торпеды, удивительно чуткие и упорные в преследовании цели, как гончие собаки, ни фугасные снаряды величиной с Веньку Багдерина, могущие одним махом разнести в щепки, скажем, рейдовый буксир, ни рогатые мины, способные годами дожидаться своей жертвы, не занимали его воображения. Ему нравилось вязать узлы — всякие там беседочные, прямые, выбленочные, плести маты, разбирать паруса, укладывая шкаторину к шкаторине, крепить стоячий и бегущий такелаж, из стрингерсов и шпангоутов собирать макет остова корабля, и уносили его эти нехитрые, в общем-то, ребяческие занятия черт-те знает в какие дали, и виделся он себе не на современном корабле, закованном в броню, как средневековый рыцарь, а на легком и изящном бриге при Синопе или Наварине, впрочем, это могло быть и Корфу. Не в том суть…

Военно-морское дело читал Михеич, мичман Павел Михеевич Поляков — фамилию его они тотчас же забыли, — один из трех патриархов, которыми гордился Кронштадт. На первых порах Паленов находил в его облике даже нечто отталкивающее: совершенно гладкая, словно отполированная, голова, впалые щеки и почти ввалившийся рот делали его похожим на отшельника, который сторонится людей. Михеич, правда, и жил почти в одиночестве, в адмиральской каюте на броненосце, на котором они проходили военно-морскую практику, но тем не менее был он человеком весьма общительным, превосходно рассказывал, и слушать его было одно наслаждение. Наскоро объяснив новый урок: «Корабельный набор состоит из тавровых балок, двутавровых и тавро-бульбовых…» — и спросив домашнее задание, Михеич начинал ходить между столами и как бы между прочим говорил:

— Четырнадцатого мая тысяча восемьсот двадцать девятого года фрегат «Штандарт», бриги «Орфей» и «Меркурий» несли сторожевую службу у Босфора. На свету они обнаружили близ Анатолийского берега турецкую эскадру из четырнадцати вымпелов. «Штандарт» и «Орфей», будучи хорошими ходоками, быстро скрылись за горизонтом. «Меркурий» же, нуждавшийся в ремонте рангоута и смене парусов, отстал. Командовал бригом капитан-лейтенант Александр Иванович Казарский. Запомните это имя. И прошу не записывать. То, что я вам рассказываю, должно навсегда войти в ваше сознание. Так вот, капитан-лейтенант Казарский созвал всех офицеров брига на военный совет и поставил перед ними всего один вопрос: что делать для спасения судна и чести русского флага?

Смена хором ответила:

— Драться.

Михеич помолчал, достал платок, сложенный вчетверо, и протер им лысину.