Место встречи

— Вот, — сказал дядя Миша и ткнул в Паленова своим торжествующим указательным пальцем. — И не говори. А то некоторые из вашего брата глазами девку разденут, носом кое-какое действие произведут, а из себя черт-те кого строят. Настоящий мужик стеснительный. Он никогда бабу не обидит пустым разговором. Иди и пиши, что знаешь, и никогда в этом деле и никого в советчики себе не бери.

— Мне не требуются советчики, — Паленов не столько обиделся, сколько осердился, и даже сам услышал, что голос стал ломким, как на морозе. — Мне нужен адрес.

— А ты волчонок, оказывается. Я-то думал, телок. Не, ты не телок. Ты за себя постоишь, — дядя Миша оглядел Паленова всего и похлопал по плечу, дескать, не робей, парень, за одного битого двух небитых дают, только потом сказал: — Адрес я тебе дам. Тут я человек сторонний. Могу со стороны и посмотреть, а могу и отвернуться. А вот то, что за себя стоишь, — хвалю и одобряю. Тех, которые тряпками бросают себя, кому ни хочешь, под ноги, не люблю и презираю. А гордых — уважаю. Гордый человек рожден для подвигов и для красивой любви. А теперь иди, не мешай. Тебя свои дела обременяют, меня свои.

Паленов, естественно, не знал, какие уж там дела были в тот вечер у дяди Миши — обременительные или необременительные, каждый ведь видит мир со своей колокольни, — самого Паленова появившиеся с письмом заботы не обременяли, но, хотя обременять-то и не обременяли, в то же время сказать, что он парил на крыльях, было не совсем верно. Писать письмо оказалось куда мудренее, чем сочинять его в уме. Там было все свободно и просто: «Милая моя Даша». На бумаге это выглядело пошловато, тем более что милая-то она милая, слов нет, только для кого милая-то — это еще бабушка надвое сказала, а уж «моя» и совсем никуда не пристегивалось.

Многие юнги уже завели себе альбомы, куда записывали стихи, песни, а заодно и письма на все случаи жизни. Кому-нибудь Паленов и списал бы письмо из подобного альбома, а Даше рука не поднималась, и сидел он себе за столом в Ленинской комнате, обложась книгами, будто конспектируя очередную тему к политзанятиям, а сам мучительно соображал: «Даша — это официально почти, а вот если ласкательно — Дашенька? А еще как, чтобы и не пошловато, но чтобы как-то и на отдалении? Что и говорить, этикет — дело серьезное». И он написал:

«Даша! Я сочинил тебе много писем, но все они остались в уме. Все-таки в уме сочинять легче, чем те же мысли выражать на бумаге. Никакой мощной компании у меня нет, и я с радостью приму приглашение, если только меня уволят в Ленинград».

Ответ, к удивлению своему, он получил через несколько дней:

«Альбатрос! Ты краток и точен, как корабельный устав. Познакомь меня хотя бы с одним письмом, которое ты сложил в уме. Страсть как не люблю загадочно-молчаливых людей. Никак не поймешь, что они несут в себе: мудрость веков, как те загадочные сфинксы, которых выкрали в Египте и водрузили на набережную Невы, или нечто совсем другое».

Тогда Паленов подумал, что ему следовало бы рассердиться и на «мудрость веков», и на «нечто совсем другое», но у него не хватило на это решимости, тем более что сам же на «нечто другое» и налетел, за каким-то чертом написав, что сочинял в уме письма. Ну — писал, ну — не писал — никто же об этом не знал и за язык никто не тянул! По размышлении он пришел к выводу, что все-таки, видимо, Даша попала в точку, только не мудрость веков, к сожалению, относилась к нему, а лезло изо всех щелей это «нечто совсем другое».

Ближе к Новому году в курилке стали поговаривать, что кто-то где-то слышал, что увольнения в Ленинград не будет, и Паленов приуныл, а потом выяснилось, что уволят только тех, у кого есть там родственники, и он, потеряв покой, слонялся из угла в угол как неприкаянный и все думал, думал, прикидывая и так и этак, но ничего путного ему на ум не приходило. Лишь вечером тридцатого стало известно, что и Багдерин с Симаковым, и Паленов попали в списки увольняющихся, прошли сквозь сито ротного командира, и он начал считать часы до встречи с Дашей. Списки просмотрело школьное строевое и учебное начальство и утвердило их. Отныне можно было уже не беспокоиться, хотя беспокойств и хлопот прибавилось: праздник, может быть, тем и хорош, что к нему надо готовиться, а сама подготовка к нему, какой бы она изнурительной ни была, уже сама по себе праздник.