Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Представляя читателю одного из своих второстепенных, однако по-своему колоритных героев, также снимавшего жилье у Амалии Липпевехзель – а именно, Лебезятникова – Достоевский особо оговорил, что этот-де был у нее на почетном счету, поскольку «не пьянствовал и за квартиру платил исправно» (5, I). Из этого беглого замечания можно представить себе, какой образ жизни был присущ большинству русских постояльцев предприимчивой немки… Найдя способ выжить в этом содоме, Амалия Липпевехзель и иже с нею находили вполне уместным выжимать последнее из бедолаг, попавших к ним на постой, иной раз нанося им последний удар, при этом не только остерегаясь нарушать приличия и законы, но даже всячески их соблюдая. Вот почему в преступлении Раскольникова, была доля и их вины – доля, ближе не определенная, оставшаяся неявной и нераскаянной.

В том, что немецкие образы определенного типа были намеренно сосредоточены в тексте «Преступления и наказания», нас убеждает обращение к опубликованному через два года (1868), входившему в состав того же «петербургского цикла» зрелого Достоевского романа «Идиот». Сцена действия – та же самая, жестокий и холодный «город на Неве», сходна общая задача – изображение, как сказал сам писатель, «miserablей всех сословий», однако же главные действующие лица принадлежат к иному общественному слою – «хорошему обществу» (притом, что и им доводится встречаться с ростовщиком Птицыным или чиновником Лебедевым). Как следствие, место действия перемещается в более зажиточные кварталы Петербурга. Генерал Епанчин с семейством жил в собственном доме «несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения» (1, II), «потомственный почетный гражданин» Рогожин также имел жительство в собственном доме, близ перекрестка Гороховой и Садовой (2, III). Что же до списка действующих лиц, то все эти Амалии Ивановны и Гертруды Карловны из него были устранены.

Архитектурный текст Петербурга первой половины XIX века

Петербургский ампир был, как мы знаем, последним великим «наднациональным» стилем. Поэтому поиск немецких влияний в данном случае должен быть признан заведомо некорректным. Разумеется, мы не можем забыть о том факте, что Росси был наполовину немец (скорее всего, баварец) по матери, уроженке Мюнхена Гертруде Росси; что он получил солидное образование на немецком языке в петербургской Петершуле; что ранние впечатления от осмотра построенных в классическом стиле зданий Берлина – в особенности, Бранденбургских ворот – произвели свое действие на его складывавшийся вкус; что до Петербурга без промедления доходили сведения о постройках «в эллинском вкусе», возводившихся по всей Германии под руководством или влиянием гениального К.Ф.Шинкеля, и многие другие сведения в том же роде. Все сказанное не отменяет того факта, что петербургский классицизм был ответвлением общеевропейского стиля, пусть даже и достигшим на нашей почве высокого, в некоторых отношениях – непревзойденного совершенства.

В дальнейшем развитии, наши зодчие также следовали в фарватере европейских вкусов, внося в них своеобразные, иной раз на удивление удачные инновации. Как и в предшествовавшем столетии, романтические идеалы нашли себе наиболее полное воплощение в «стилизаторской неоготике». Удельный вес строений в неоготическом вкусе остался в самом Петербурге весьма незначительным. Он отражался скорее в мелких архитектурных формах, таких, как перила, кронштейны, навесы. Какие-нибудь готические стрельчатые арочки встречаются до сих пор в «чугунном убранстве» города довольно часто, не бросаясь в глаза, но и не диссонируя с обликом города. Зато в пригородах можно найти очень достойные образцы применения неоготики, классическими примерами которого остались здания вокзала или дворцовых конюшен в Петергофе, а также, конечно, александрийский Коттедж.

Можно бы было ожидать, что, в соответствии с принципом «умного выбора», приобретавшего фундаментальное значение в ремесле зодчего, неоготический стиль нашел бы себе широкое применение в архитектуре иноверческих храмов, в особенности протестантских. Однако этого не произошло. Ставя на Невском проспекте в 1833–1838 годах новое здание главной лютеранской кирхи России – церкви святых апостолов Петра и Павла – А.П.Брюллов обратился не к формам немецкой готики (что выглядело бы куда как уместным в контексте широко отмечавшегося незадолго перед тем в Петербурге трехсотлетнего юбилея «Аугсбургского вероисповедания»), но к образцам французского романского стиля. Причина такого решения состояла в том, что, согласно представлениям того времени, готический стиль «неизбежно влечет за собой различные орнаменты» (слова архитектора того времени Г.А.Боссе) – в то время, как более раннему романскому стилю присущи суровость и простота, приличные «духу протестантизма». Нельзя не отметить и того факта, что Брюллову легче было вписать здание сдержанного романского стиля в облик центра Петербурга, определявшийся тогда канонами классицизма.