Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Если бы речь шла о закреплении изоляции Англии, французской армии надо было от Вильны пойти прямо на север – с тем, чтобы занять старые ливонские и эстляндские земли с Ригой и Ревелем, взять Петербург и окончательно отсечь Россию от Балтийского побережья. Эта мысль приходила в головы многих участников наполеоновской авантюры в продолжение всего похода. К примеру, один из проницательных французских наблюдателей писал, что после взятия Смоленска императору надобно было идти на Петербург, хотя до него было 29 переходов, а до Москвы – только 15. «В Петербурге – центр управления, узел, где связаны все административные нити, голова России: там сухопутные и морские арсеналы, наконец, там он завладеет единственным пунктом сообщения между Россией и Англией». Сразу же после взятия Москвы, среди офицеров и солдат «Великой армии», а также оставшихся в городе жителей – скорее всего, трудами французских пропагандистов – распространился слух, что «Макдональд вошел в Петербург в самый день взятия Москвы и сжег его… что, словом, если русские не заключат мира в эту зиму, то весной Бонапарте назначит герцога Смоленского и Петербургского, а Россия останется только в Азии». Наконец, еще один очевидец сообщает, что при обсуждении решения оставить Москву, «вице-король предложил идти немедленно со своим полком в сорок пять тысяч человек на Тверь, а оттуда на Петербург, между тем как остальная часть армии должна была мешать князю Кутузову. Это была та же система вторжения, но в этом проекте было что-то великое и он, по всей вероятности, удался бы. Это внушило бы ужас в С.-Петербурге, и едва ли император Александр решился бы сжечь вторую столицу».

Несмотря на целый рой советов этого рода, Наполеон поступил по-иному и пошел на Москву – а когда осознал, что кампания проиграна, поспешил дать сигнал к отступлению и отправился в Париж собирать новую армию. Причина этой стратегии не представляет собой никакого секрета, она была сформулирована вполне ясно чуть ниже по тексту цитированного выше приказа по «Великой армии»: «Мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы». Вот речь не борца против импортно-экспортных операций «просвещенных мореплавателей» с Британских островов, но «императора Западной Европы», который решил снять с доски фигуру, мешающую его стратегическим планам. В основе и этих слов, и общего плана кампании лежало убеждение Наполеона в том, что «петербургская империя», возведенная трудами нескольких поколений россиян, представляла собой колосс на глиняных ногах, непрочный конгломерат привыкших к рабству восточных народов, который развалится при первых ударах французской шпаги. Отсюда и убеждение в том, что Россию надобно не общипывать по краям, но бить прямо в грудь, повергая ее в состояние прежнего варварства.

Сам Наполеон, кстати, Россию не презирал и со вниманием относился к ее истории. В молодости, когда его дела в Париже пошли совсем плохо, он задумался было о переходе на русскую службу и даже озаботился написанием в этой связи каких-то писем в Петербург. В бытность свою в Москве он отзывался о некоторых наших государственных деятелях с симпатией, похвалил однажды даже Петра Великого – на свой, разумеется, мегаломанический манер. «Он был, как я, артиллерийским поручиком», – заметил французский император. Думается, что мы поступили бы в соответствии с духом его высказывания, написав в приведенной цитате слово «я» с заглавной буквы. Современные комментаторы, в лице А.С.Корха, впрочем, считают, что тут «Наполеон, хорошо знавший историю военного дела, обратил особое внимание на то, что Петр гораздо раньше других полководцев оценил огромное значение артиллерии». Напомним также о том, что, приняв решение заключить брак с представительницей какой-либо из наиболее уважаемых европейских династий и утвердить таким образом на «троне Запада» императорский дом Бонапартов, Наполеон обратился в первую очередь в Петербург, прося руки великой княжны Анны Павловны. Лишь неуступчивость Александра I – а в особенности, как мы знаем, его матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны – помешало утверждению на французском престоле новой «королевы Анны», родоначальницы русско-французской (а если быть уж совсем точным, корсиканско-голштинско-русской) династии.