Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Духовное содержание Отечественной войны 1812 года – тем более, всей эпохи «наполеоновских войн», в которых российской армии довелось принять самое деятельное участие – отнюдь не было ограничено для нас отстаиванием интересов и рубежей «петербургской империи». Святейший Синод относился к наполеоновским планам с должным вниманием и уже в 1807 году, на самом тяжелом для наших вооруженных сил этапе кампании в Восточной Пруссии, выпустил послание к православным христианам, где указал, что Наполеоном руководят богопротивные силы, а сам он задумал занять место Мессии. Послание вызвало при дворе русского императора чувство неловкости за фантазию наших архипастырей, слабо разбиравшихся в европейской политике и читавших Писание по-церковнославянски (весь двор, не исключая и императора Александра I, читал Библию, разумеется, по-французски). К тому же вскоре был заключен Тильзитский мир, согласно условиям которого мы стали союзниками «парижского лже-Мессии». В этих условиях, вспоминать о синодальном послании стало у нас просто дурным тоном. С началом наполеоновского вторжения в Россию, православное духовенство призвало народ на борьбу «с нашествием Галлов и с ними двадесятъ язык», отметив в нем черты грядущих событий, предсказанных в Апокалипсисе. Это воззвание получило уже значительно более благоприятный отклик при дворе, где, впрочем, слышны были голоса, утверждавшие, что о новейших событиях надо бы все-таки говорить каким-то более современным языком. В позднейшей историографии синодальные воззвания рассматриваются как решительно архаичные не только по языку, но и по содержанию.

Между тем, обратившись к тексту уже упомянутого послания 1807 года, мы можем отметить, что оно было написано со знанием дела: «Еще во времена народного возмущения, свирепствовавшего во Франции во время богопротивныя революции, бедственныя для человечества и навлекшей небесное проклятие на виновников ее, отложился он от христианской веры, на сходбищах народных торжествовал учрежденные лжесвидетельствующими богоотступниками идолопоклоннические празднества и в сонме нечестивых сообщников своих воздавал поклонение, единому Всевышнему Божеству подобающее, истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольским изображением для них служившим». Так писал о Наполеоне Священный Синод и, в общем, был вполне прав, поскольку вожди Великой Французской революции действительно отреклись от церкви и установили новые культы, причем известная куртизанка Теруань де Мерикур представляла богиню Разума на улицах, при большом стечении народа – а Наполеон защищал все это безобразие в качестве одного из военачальников республиканских войск.

Правда, Наполеон относился к католической церкви значительно осторожнее, нежели его товарищи по оружию и, придя к власти, озаботился заключением с ней конкордата 1801–1802 года. В ответ, папа римский одобрил введение во всех школах Франции катехизиса, который был обязателен к изучению. В нем говорилось, что Бог сделал первого консула (а позже – императора) Наполеона Бонапарта «орудием Своей власти и образом Своим на земле». По праздникам, многочисленные кюре возвещали с церковной кафедры, что в императора воплотился сам Святой Дух – именно для того якобы, чтобы окончательно выжечь с лика земного якобинскую заразу. Однако позднее, под влиянием и нечеловеческих нагрузок, и преклонения содат, в сознании Наполеона стала усиливаться тенденция к самообожествлению. Известно, что вскоре после того, как «Великая армия» перешла русскую границу, он воскликнул, что будет продолжать свой славный поход, даже если сам Господь отступится от него. Склонность к тому, что на богословском языке носит название «человекобожия» вообще становится очень заметной по мере нарастания наполеоновских побед. Думается, не случайно мадам де Сталь в воспоминаниях о своем пребывании в Петербурге сравнила Наполеона с Христом – в том смысле, что если Христос отказался от предложенной ему диаволом власти «над всеми царствами мира и славой их» (Матфей 4:8-10), то Наполеон принял бы такое предложение, не задумываясь…