Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Признавая, что как литературная, так и сценическая судьба драмы «Роза и Крест» не оправдали надежд автора, мы должны помнить о том, что она все же была напечатана в 1913 году, и отнюдь не прошла мимо внимания современников. Их интерес к коллизиям драмы в большой степени объяснялся той исключительной славой, которой Блок пользовался в литературных кругах обеих столиц. Сам петербургский поэт принимал во внимание литературную и сценическую судьбу произведений французских символистов, прежде всего Мориса Метерлинка. Мир его драм, написанных в большинстве своем в последнее десятилетие XIX века, настолько близок к блоковскому средневековью, что замки принцессы Мален и графини Изоры могли бы стоять по соседству. Главная мысль драмы «Роза и Крест» была также близка излюбленным темам медитаций Метерлинка. «„Счастье, горе“ – если бы могли на минуту уйти от себя самих и отведать печаль героя, многие ли из нас без сожаления вернулись бы к своему мелкому счастью?» – спрашивал Метерлинк в трактате «Мудрость и Судьба», выпущенном в свет в 1898 году. «Сердцу закон непреложный – Радость-Страданье одно», – отвечал ему Блок, откликаясь с другого конца европейского континента через десятилетие с лишним. Пьесы фламандского драматурга обновили французский символизм, придав ему новые силы. Притом на парижской сцене его драматические произведения шли мало. Пожалуй, лишь постановка «Синей птицы», предпринятая у нас К.С.Станиславским в 1908 году, увенчалась громким успехом. Садясь писать «Розу и Крест» в 1912 году, Блок, скорее всего, принимал во внимание все эти обстоятельства, поскольку любил творчество Метерлинка и хорошо его знал. Соответственно, он мог надеяться на то, что публикации драмы – а пуще всего ее постановке на сцене Художественного театра – суждено было вывести русский символизм из кризиса, о наступлении которого с 1910 года все громче заговорили не только литературные недруги и эпигоны, но и наши ведущие символисты. Речь, таким образом, могла идти о том, чтобы поддержать огнем, принесенным из Франции, священное пламя, которое стало уже затухать на алтарях русского символизма.

В тексте блоковской драмы есть еще один слой, несводимый к идеям и образам литературного символизма. Мы говорим о религиозно-мистических убеждениях, которые одушевляют героев его драмы. По внешности, все они – правоверные католики, сторонники графа Монфора, уже вставшего во главе северофранцузского войска, которое выступило против еретиков. На деле это касается лишь отрицательных или нейтральных персонажей. Все положительные герои тянутся к чему-то другому. Наивный и несчастливый Бертран, в уста которого Блок вложил свои самые заветные мысли, прямо говорит во втором действии: «Я, как ты, не верю в новый поход, / Меч Монфора – не в Божьей руке». Искренняя и страстная Изора тянется всей душой к песне прохожего трубадура, вполне сознавая, что тот зовет ее не в тот рай, которому учит святая церковь: «Мать учила молиться меня, / Но песня твоя – не о том…». Она питает к кресту едва ли не отвращение – во всяком случае, силится запечатать его розой, притом не красной, как это обычно для духовной поэзии, но черной: «Дай страшный твой крест / Черною розой закрыть!..». В том, что речь идет отнюдь не о случайной фантазии исстрадавшейся дамы, нас убеждают слова рыцаря Бертрана, помещенные в начало следующего, четвертого действия. Действие происходит в розовой заросли, вокруг много алых роз, но внимание рыцаря останавливает то, что на груди заснувшего трубадура – неизвестно откуда взявшаяся черная роза, легшая поверх креста. Здесь мы вправе остановиться и сделать вывод, что речь идет о неком малоизвестном, но важном для автора эзотерическом символе, а «Роза и Крест», вынесенные в заглавие драмы – это, собственно, Черная Роза и Крест. Надо сказать, что образы этого уровня не прошли мимо внимания некоторых читателей и критиков. С легкой руки Н.Н.Берберовой, у нас распространилось толкование, согласно которому они намекают на эмблематику «диавологической» ложи «Люцифер», основанной у нас в 1910 году в рамках «нового розенкрейцерства» (сама Берберова без особой аргументации определила ее как мартинистскую). О принадлежности Блока к этой ложе надежных документов пока не найдено. Однакоже относительно ряда поэтов-символистов, некоторые из которых были его близкими друзьями, вроде Андрея Белого, это можно положительно предполагать.