Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Размышляя над текстом «оккультной главы», комментаторы книги Т.Л.Никольская и В.И.Эрль (со ссылкой на Л.Палеари) указывают в качестве прототипа Психачева на известного петербургского мистика Бориса Михайловича Зубакина. Действительно, сходится многое, от дара импровизатора, поразившего современников и открывшего ему двери многих литературных домов – до упомянутого в главе недавнего путешествия в Италию (реальный Зубакин ездил к Горькому, увлекшемуся на первых порах его рассуждениями). Делом своей жизни Зубакин считал возрождение розенкрейцерства, а учителем – богемского мистика Александра Каспаровича [фон] Кордига. В жизни последний занимал скромное положение служащего петербургской аптекарской фирмы «Штолль и Шмидт» и имел жительство в Озерках. Дело было еще до революции. В стоявшей неподалеку фамильной даче, юный Зубакин производил первые опыты вызывания духов и собирал местных мистиков. Стареющий Кордиг приметил соседа. Под его руководством, Зубакин прошел полный курс «закрытого института свободных искусств», написал магистерское сочинение на тему «Об именах Божиих в каббалистических сектах» и был посвящен в степень «рыцаря-первосвященника» ордена розенкрейцеров. В биографии мистика, сохранились и сведения о том, что он овладел тайным учением ордена тамплиеров, под руководством петербургского оккультиста Г.О.Мебеса, а также совершил образовательное путешествие в Кенигсберг. В двенадцатой главе романа К.К.Вагинова, также помянут некий немецкий профессор: он якобы снабдил Психачева волшебными очками, надев которые, можно – разумеется, после проведения соответствующих ритуалов – видеть прошлое нашего мира, а также другие миры, незримые для обычных смертных. Как видим, воздействие немецкого и австрийского мистицизма как на реально существовавшего мистика, так и на его литературного двойника, было неоспоримым.

После революции, Зубакину доводилось бывать в Петрограде, а потом и Ленинграде, только наездами. Сначала он сам довольно активно ездил по стране, ища профессорской кафедры и посвящая в свое учение новых адептов. К числу их принадлежал, кстати, и молодой российский немец по имени Сергей Эйзенштейн. Сохранилось одно из его писем к матери, написанное в 1920 году, под впечатлением знакомства с Зубакиным. «Дорогая мамочка!», – писал новый адепт розенкрейцерства, – «Имел здесь очень интересную встречу – сейчас перешедшую в теснейшую дружбу нас троих с лицом совершенно необыкновенным; странствующим архиепископом Ордена Рыцарей Духа… Сейчас засиживаемся до 4–5 утра над изучением книг мудрости Древнего Египта, Каббалы, Основ Высшей Магии, оккультизма… какое огромное количество лекций прочел он нам об „извечных вопросах“, сколько сведений сообщил о древних масонах, розенкрейцерах, восточных магах, Египте и недавних [дореволюционных] тайных орденах!». Обещавшее так много, начатое знакомство скоро прервалось – не в последнюю очередь, из опасения преследований со стороны «компетентных органов». Зубакину предстояло пройти арест, ссылку и сгинуть потом в пасти ГУЛАГа. Что же касалось его ученика, то перед Эйзенштейном открылось поприще теоретика и практика киноискусства. Однакоже в символическом ряде снятых им фильмов, а также в разработанной им и проведенной по меньшей мере дважды, церемонии посвящения молодых кинематографистов в «рыцари искусства», внимательный глаз замечает следы знакомства с древними ритуалами рыцарей «златорозового Креста». Ну, а возвращаясь к странным героям Вагинова, нас остается только напомнить читателю, что они один за другим перешли в пространство свистоновского романа, утянув за собой напоследок и самого сочинителя.

Набоков

«В мире нет никакой ценности, а если бы она и была, то не имела бы никакой ценности». Кажется, так звучит известная максима Людвига Витгенштейна. Впрочем, если память нам в данном случае изменила, это высказывание вполне применимо к миру, изображенному в знаменитом романе Владимира Набокова «Дар», выпущенного в конце 1930-х годов. Действие происходит в Берлине, и взгляд героя романа скользит по лицам его обитателей с более или менее острым презрением. Кажется, добрым берлинцам, через город которых прошло в двадцатые годы до полумиллиона беженцев из Страны Советов, поставлено в вину все – и их низкие лбы, и бледные глаза, и пристрастие к «фольмильх и экстраштарк» (цельному молоку и сверхкрепкому кофе – Д.С.), и «любовь к частоколу, ряду, заурядности», и «культ конторы», и «дубовый юмор» с «пипифаксовым смехом». Все процитированные выражения взяты из внутреннего монолога героя, русского писателя Федора Годунова-Чердынцева в начале второй главы «Дара». В оригинале, они были направлены против немца, имевшего несчастие поместиться напротив него в трамвае. В самом конце, выясняется, что изображенное такими яркими красками во вкусе Генриха Цилле, ходячее олицетворение недостатков берлинцев – такой же русский эмигрант, как и Годунов. Впрочем, герой – как, впрочем, и сам автор – вовсе не исполняется от того нежности к немецкому мещанству, а заодно с ним, и немецкой культуре.