Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

Надо ли добавлять, что вышеописанное Освобождение от Любви еще не есть освобождение от любящей доброты?

VII. — «Исаак и Ребекка в изгнании» позднего Рембрандта. – Я не знаю другого портрета, где старение и супружеская любовь были бы изображены с такой пронизывающей интенсивностью, а ведь они по своей природе кажутся нам несовместимыми: когда начинается старость, любовь либо проходит, либо обращается в привычку, – здесь же она не только не умаляется, но ею становятся «надышанными» вслед за глазами и лицом едва ли не каждая пора кожи, похожая на потрескавшуюся от засухи земную кору, и даже складки грубой, сочащейся внутренним светом одежды.

Обращает на себя внимание, что практически на всех портретах мировой живописи, исключая одного только Рембрандта, модели, хотя и формально смертны, выглядят так, как будто смерть к ним никакого нутряного и существенного отношения не имеет и прийти к ним может разве что извне и насильственным путем, тогда как у Рембрандта, напротив, смерть настолько глубоко «вочеловечилась» в человека, что последнего отдельно от смерти даже представить невозможно, – она и в Исаака и Ребекку вошла так же глубоко, как их старение и как их вечная, верная, нежная, бережная, прекрасная супружеская любовь.

Вообще, глядя на полотна позднего Рембрандта, ощущаешь воочию, что жить – значит, подобно реке, плыть по течению, и как река всегда движется в одном направлении: от истока к устью, так все в нас как будто бы тоже свершается в одном и едином направлении, то есть от рождения к смерти: органы стареют и изнашиваются, исчерпывается изначально конечный запас делимости клеток, желания притупляются, мысли не взлетают уже далеко от земли, все трудней становится мотивировать себя на достижение целей и сами цели кажутся не стоящими того, чтобы их достигать, – и все чаще там, где прежде цвела жизнь неповторимостью каждого мгновения, видится лишь унылое однообразие однажды заведенного и никогда не прекращающегося механизма, к тому же еще «бессмысленного и беспощадного», – итак, жизнь идет к своему естественному завершению.

Но одновременно и параллельно нечто внутри самой жизни, подобно форели в горном ручье, возвращается назад, к истокам, к былому и прежнему, – и это нечто, как легко догадаться, есть наше повзрослевшее и набравшееся мудрости сознание.

Мы спонтанно окунаемся памятью в юность и детство, инстинктивно пытаясь ответить на извечные вопросы бытия: в чем смысл жизни? откуда мы пришли? куда идем? и почему все так произошло, как произошло? и могло ли быть иначе?

Разумеется, объективных ответов на эти вопросы нет и быть не может, но субъективные ответы – для себя самих – мы кое-какие находим, и это самый главный итог нашей жизни: то, для чего мы жили и что возьмем с собой.

Но, положа руку на сердце, что это за ответы? окончательны ли они? и в состоянии ли мы их внятно передать другому человеку? увы! ответы наши неопределенны, изменчивы и двусмысленны даже для нас самих, очертания их меняются, как берег в тумане с борта корабля, и поистине единственное, что прекрасно и благородно во всем этом деле и чем мы по праву можем в себе гордиться, – это наша вечная, неустанная и не подчиняющаяся никаким внешним обстоятельствам задушевная настроенность на решение самых важных вопросов жизни и смерти.

И вот она-то в конце концов вполне идентична той самой глубокой и беспредметной задумчивости, которая написана на лице рембрандтовских старичков и старушек, более того, эта скромная, но неотразимая задумчивость является даже отличительной физиогномической чертой его гения.

И она же украшает всех без исключения пожилых людей в повседневной жизни, обратите внимание: лица старых людей тем больше мельчают и проигрывают, чем они сильней погружены в обыденную суету, и напротив, ничто их так не украшает и не облагораживает, как вышеназванная рембрандтовская беспредметная задумчивость.

Что она такое по своей сути? и все и ничто одновременно.

На первый взгляд: это когда мы задумываемся о чем-то очень важном, но если нас спросят, о чем мы в данный момент думаем, мы вынуждены будем растерянно улыбнуться и беспомощно развести руками.

А при более глубоком размышлении открывается следующая перспектива: мне кажется, что все мы в глубине души мечтаем о таком спутнике жизни, с которым были бы готовы – при соответствующих малых изменениях – прожить также и следующую жизнь, и в то же время мы этого по каким-то иррациональным причинам страшимся: быть может, нас смущает чреватое скукой повторение кармического цикла, а может, мы смутно чувствуем, что подобные решения принимаются свыше.

Поэтому, если бы нас спросили, как же все-таки должны «в идеале» соотноситься любовь и смерть, мы могли бы, подчиняясь инерции прожитой жизни, ответить стихами.