Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

И если как следует взвесить обе составные части нашего пронзительного безответного безмолвствования, то вторая и светлая его субстанция перевесит первую и темную: это и будет тем тонким, но решающим намеком на то, что жизнь есть все-таки, несмотря ни на что, великий дар, а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят.

III. (Заметки на полях одного великолепного ухода). – Все-таки человек настолько привязан к жизни, что никакое ухудшение физического состояния не может привести его к добровольному признанию не то что необходимости смерти – тут, как говорится, против природы не попрешь – а как бы даже просто ее желательности в том смысле, что никакой лучшей альтернативы в космическом плане нет и быть не может: и потому в подавляющем числе случаев человек цепляется за жизнь даже лежа на больничной койке с пищеварительным зондом и кислородным шлангом, без малейшего шанса на выздоровление, – и тогда он в полной мере уподобляется попавшему в узкую трубу несчастному, у которого нет пути назад и нужно ползти вперед.

Но беда тут в том, что освобождение от ужасного пребывания в узком и адском туннеле наступает ровно в той степени, в какой происходит разрушение тела и то обстоятельство, что умирающие в последней фазе умирания как правило ощущают странную, необъяснимую легкость, косвенно доказывает буквальную правоту вышеприведенного сравнения: умирающий человек действительно постепенно выползает из страшного туннеля, в котором очутилось его тело, но не назад, в жизнь, а вперед, в смерть, однако осознать это он уже не в состоянии: вместо умирания в сознании умирающего остается одно выползание или просто последнее освобождение.

Иными словами, обычный человек не в состоянии воспринять собственную смерть, точнее, он ощущает самый значительный в его жизни переход не как смерть, а как прорыв к новой и очень тонкой жизни, – но что это за жизнь? принципиально ли она отлична от прежней и земной? а может, она уже есть то самое бытие, о котором в присутствии Левина спорили его брат Сергей Иванович и профессор из Харькова, и которое можно смело считать краеугольной философией самого Льва Толстого? во всяком случае, придав уходу кн. Андрея характер отчуждения от всего живого, Толстой сделал самую удачную художественную зарисовку бытия, которое по определению должно быть, во-первых, эссенцией жизни, а во-вторых, ее же полной противоположностью.

И не беда, что тибетские буддисты утверждают, будто ментальное тело (умершего человека) есть всего лишь всемеро обостренная субстанция его прежнего и живого, не беда, что никакой принципиальной разницы именно с философской точки зрения между этим миром и миром иным нет и быть не может, не беда также, что ни один реально умерший человек не вел себя так, как Андрей Болконский на смертном одре, – все-таки его смерть остается самой потрясающей во всей мировой литературе, а это значит, что бытие существует, но где? только ли в искусстве? или еще и в жизни? или, может, в жизни, понятой как искусство?

Явление Командора. – В жизни нередко случается так, что людям, некогда связанным тесными родственными отношениями, уже нечего сказать друг другу и они расходятся, что называется, как в море корабли, – и находят в иных и новых людях более предпочтительную для них замену, что само по себе вполне нормально и даже неизбежно, однако складывается впечатление, будто такое расхождение по каким-то непонятным причинам не входило в планы главного Режиссера, – и вот тогда Он посылает им последний и заключительный акт драмы: акт, который связывает их крепче, чем когда-либо, хотя и на короткое время, – он обычно заключается в тяжелой и неизлечимой болезни одного из бывших родственников и никто, согласно первозданным законам человеческого бытия, не может от него уклониться: ни тот, кто страдает, ни тот, кто сострадает.