Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

«Вначале было Слово», – гласит его зачин, Слово в самом буквальном смысле признается первоосновой мира, это из Слова было все сотворено, Слово управляет потусторонним миром, Слово выдумало и Первовзрыв, и элементарные частицы, и Галактики, и пространство, и время.

Итак, в трех словах подано сотворение мира, а заодно и главный его действующий механизм: тонкое и невидимое управление материального начала началом духовным, здесь колыбель всякой истинной философии и теологии, ибо идеи Платона, энтелехии Аристотеля, лейбницевские монады, мировой дух Гегеля и мировая воля Шопенгауэра, – все это в конечном счете есть Слово, хотя и по-разному трактуемое, да ведь и Логос эллинов, это общее арифметическое их великого философского наследия, тоже есть всего-навсего Слово и ничего больше, опять-таки в самом буквальном смысле.

Но что же это за Слово? ведь обычно Слово никогда не выходило за пределы языка и мышления, а тут впервые Оно воплотилось в человеческом облике: для эллинов и вообще любого человека, склонного к философии – абсолютно немыслимое дело; чудо? положим, но чудес в жизни много: левитация, призраки, необъяснимые выздоровления, предсказания будущего, инопланетяне и прочие паранормальные явления, – все они зафиксированы и признаны потенциально возможным, – а если так, если материя таит в себе практически все духовные возможности, – значит ничего невозможного по сути в этом мире уже нет.

За исключением опять-таки Иисуса Христа как воплощенного Слова: вот это уже такое чудо, которое ни с каким духовным или материальным опытом людей ничего общего уже не имеет, – с таким же точно онтологическим правом можно утверждать, что Вселенная стоит на трех китах – и баста.

В одном человеке выразились вся суть и весь смысл универсального бытия, это не шутка, такого античность не знала; все думали, что Слово растворено во Вселенной как ее скрытая тайная сущность, а люди всех времен и народов в меру своих способностей и по крупицам собирают и выражают ее, – не тут-то было: Слово выразилось целиком и полностью в одном человеке, а поскольку облик, судьба и миссия этого человека ничего общего с интерпретациями Слова другими народами – прежде всего древними эллинами – не имело, постольку все эти интерпретации пришлось признать ложными: им, как двум медведям в одной берлоге, нельзя было отныне ужиться.

Итак, философия, а заодно искусство и прочие религии тотчас отпали за ненадобностью, однако жалеть тут совершенно не о чем, поскольку воплотившееся Слово есть по самому своему определению Бог, в данном случае – сын Божий, а если Бог, который представлялся прежде многоликим, загадочным и непостижимым, явился во плоти – что же может быть конкретней? – тогда, действительно, дальнейшие гадания о Слове делаются праздными и даже вредными.

Иисус мог исцелять больных и творил чудеса – это исторически подтверждено, хотя тот немаловажный факт, что и многие другие люди могли и могут по сей день исцелять больных и творить чудеса, остается пока за строкой: чтобы понять и прочувствовать сердцевину христианства, нужно всегда помнить, что никакие самые глубокие и тонкие мысли, когда-либо высказанные мудрыми людьми, и никакие великие исторические свершения не имеют с точки зрения христианства ни малейшего отношения к истине, но только Он один – и в каждом моменте своей уникальной биографии, итак, на одном Иисусе Христе нужно концентрироваться – и больше ни на чем, все остальное как бы само приложится.

В Его судьбе мы имеем, таким образом, совершенное единство биографии и бытия, пусть ценность других людей измеряется какими-то отдельными словами и делами, а между ними – пустоты, двоеточия и запятые, зато в биографии Иисуса Христа важна каждая деталь, драгоценна любая подробность, разумеется, и там есть какие-то поворотные моменты и композиционный стержень: рождение от непорочного зачатия, учение о любви, община учеников, предательство, суд, крестная смерть и воскресение.

Но поскольку особенность воплощения Слова заключалась не в какой-то потрясающей философии или произведении искусства, а человеческой жизни как таковой, со всеми ее невзгодами, разочарованиями и страданиями, постольку евангельский сюжет имеет право претендовать на ту исключительную смысловую гомогенность, которая как раз является отличительной чертой любого настоящего искусства.

Недаром Иисус так прямо и сказал о себе: «Я есмь путь, истина и жизнь», – но кто же посмеет утверждать, что одна извилина пути важнее другой? или одна частица истины полнее другой? или одна фаза жизни драгоценней другой? тем самым и все человеческие судьбы уравнялись в каком-то последнем – и божественном – смысле, тогда как прежде разного рода иерархии власти, красоты или ума царили на земле.

Но тогда не учение возвещает истину, а сюжет, одним из элементов которого является учение: своего рода монолог главного героя, а если так, то и любая деталь такого сюжета может иметь решающее значение.