«Метаморфозы» и другие сочинения

Такова и моя песнь о добродетелях Орфита — быть может, поздняя, однако серьезная, а отрокам, юношам и старцам карфагенским равно приятная и полезная, ибо сей наилучший из проконсулов всем вспомоществовал попечением своим, умеряя нужды и выбирая средства: отрокам даровал насыщение, юношам — развлечение, старцам — обеспечение. Приступая к такой похвале тебе, Сципион, боюсь я, чтобы не сковала меня твоя благородная скромность или моя природная мнительность, — но не могу не говорить о добродетелях твоих, хотя бы лишь о немногих из столь многих, столь многих, которыми мы в тебе справедливейше восхищаемся. А вы, граждане, им хранимые, оживите со мною вашу память о них.

18.[494] В таком множестве сошлись вы меня послушать, что скорее благодарить я должен Карфаген за то, что в нем так много любителей учености, нежели просить у него прощения за то, что я, будучи философом, не отказался от принародной речи. По величию города собралось это многолюдство, а по величине многолюдства избралось это место. Однако в таком пристанище поглядения достойны не пола испещренность, не просцения украшенность, не сцены многоколонность, не крыши вознесенность, не потолка позлащенность, не сидений рядоокруженность, и не то, что здесь в иные дни мим болтает, комик размолвляет, трагик завывает, канатобежец взбегает и сбегает, фокусник пыль в глаза пускает, лицедей дурака валяет и весь прочий театральный люд показывает, кто что умеет, — нет, прежде всего здесь внимания достойны собравшихся разумение и говорящего умение.

Потому-то, как поэты здесь на одной и той же сцене воображают разные города — например, тот трагик, у которого на театре говорят:

О Вакх, блюдущий этот Киферонский кряж…[495]

—

или тот комик:

Плавт просит вас местечко уделить ему
В ограде ваших стен, просторно строенных,
Чтоб здесь Афины вам явить без зодчего,[496]

—

точно так и я прошу позволения вообразить здесь не какой-нибудь дальний и заморский город, а сам этот Карфаген — сенат его или книгохранилище. Вот вы и представляйте себе: если я буду говорить по-сенатски, то будто вы в сенате меня и слушаете, а если по-ученому, то будто вы в книгохранилище меня и читаете.

О, если бы речь моя была раздольна во всю меру нашего пристанища и не спотыкалась бы именно там, где я хотел бы разметнуться красноречием! Но поистине правы те, кто говорят: от богов человеку ничто хорошее не дается без примеси хоть какой-нибудь неприятности, в самой великой радости есть хоть толика горести, словно совмещаются мед и лед: где богат, там и горбат. Это я и раньше испытывал, но сейчас особенно. Чем больше я вижу в себе средств к вашему расположению, тем больше из почтения к вам сдерживается моя речь: я, который по чужим местам сплошь и рядом рассуждал с великой легкостью, — здесь, среди своих, цепенею, и чудно: словно приманки меня отталкивают, подхлестыванья сковывают, шпоры взнуздывают. А разве мало у меня причин быть смелее перед вами? Дом мой недалек, детство мое не тайна, наставники мои не чужеземцы, учение мое небезведомо, голос мой не впервые вы слышите, книги мои читали и похваливали. Стало быть, родина моя представлена в собрании Африки,[497] то есть у вас; детство мое — при вас; наставники мои — вы; учение мое хоть завершено и в аттических Афинах, но заложено здесь; голос мой по-латыни и по-гречески слуху вашему за шесть лет уже знаком; а книгам моим ничья и нигде не дороже похвала, чем вашего суда одобрение. И вот столькие-то и столь многие-то благорасполагающие обстоятельства в вас возбуждают внимание, а во мне угашают дерзание, так что легче мне восхвалять вас перед чужими людьми, нежели перед вами самими: перед своими людьми — робость помеха, перед чужими — правда залог успеха. Вот почему всегда и всюду я прославляю вас как родителей моих и учителей моих, воздавая вам истинною платою: не такой, которую софист Протагор[498] требовал, да не получил, а такой, которую мудрец Фалес получил, да не деньгами. Вижу ваше любопытство; сейчас расскажу вам и о том и о другом.