Метель

— Едем, дружище!

Лошадки, жующие подсыпанную Перхушей овсяную муку, подняли морды и, пофыркивая, с интересом следили за происходящим.

— Как скажете, так и поедем…

— Так и скажу, дружище! Едем! Надо спешить делать людям добро! Ты меня понимаешь? — встряхнул его доктор.

— Как не понять.

— Тогда поехали!

Он отпустил Перхушу. Тот сразу стал хлопотать вокруг самоката, приторачивать саквояжи.

— Это спрячь подальше! — кивнул доктор на пакет с пирамидками.

Перхуша сунул их под свое сиденье.

Бахтияр отстегнул с пояса лучевой резак, навел на войлочную стену. Сверкнуло синей спицей холодное пламя, послышался неприятный резкий треск, пошел вонючий дым. Бахтияр ловко вырезал в стене проход, ударил ногой. Вырезанный кусок отвалился во внешнее пространство. И тут же метель ворвалась в закут. Доктор выбежал на волю. Вокруг него вилась и свистела метель.

Доктор снял малахай, перекрестился и поклонился этому родному, холодному, белому и свистящему пространству.

— Н-но! — послышался глухо в закуте голос Перхуши.

Самокат выполз в прорезь, покидая войлочное тепло закута.

Доктор надел малахай и закричал, расставив руки, словно желая обнять эту метель, как Перхушу, и прижать к своей груди:

— Ого-го-о-о-о-о!

Метель завыла в ответ.

— Не улеглося, барин, — усмехался Перхуша. — Вон как гуляет!

— Едем! Едем! Еде-е-е-ем! — закричал доктор.

— Прямо поедешь — прямо в село и приедешь! — крикнул Бахтияр, прячась в закуте.

— Отлично! — кивнул ему доктор.

— А ну-ка, захребетны-ы-ы-я! — вскрикнул тонким голосом Перхуша и засвистал.

Отогревшиеся и поевшие лошадки взяли бодро, и самокат покатил по полю. Метель за это время не усилилась и не ослабла: мело так же, так же неслись снежные хлопья, так же плохо было видно впереди и по сторонам. Перхуша, тоже отогревшийся, поевший и даже успевший малость вздремнуть, совсем уже не знал, куда ехать, но не испытывал по этому поводу никакого беспокойства. Тем более что от доктора пошла такая волна уверенности и правоты, что сразу как-то смыла с Перхуши всяческие сомнения и всякую ответственность.

Он правил, поглядывая на отогревшийся нос доктора.

Этот большой нос, совсем недавно растерянно озябший, посиневший, сочащийся соплями, пугливо прячущийся в цигейковый воротник, теперь источал такую уверенность и бодрость, победоносно рассекая, словно киль корабля, клубящееся пространство, что Перхуше стало как-то озорно и радостно.

«Слон вывезет!» — весело думалось ему.

Доктор то и дело похлопывал его по плечу, не пряча довольного лица от ветра. Доктору было очень хорошо. Ему давно так не было хорошо.

«Какое чудо — жизнь! — думал он, вглядываясь в метель так, словно видя ее впервые. — Создатель подарил нам все это, подарил совершенно бескорыстно, подарил для того, чтобы мы жили. И он ничего не требует от нас за это небо, за эти снежинки, за это поле! Мы можем жить здесь, в этом мире, просто жить, мы входим в него, как в новый, для нас выстроенный дом, и он гостеприимно распахивает нам свои двери, распахивает это небо и эти поля! Это и есть чудо! Это и есть — доказательство бытия Божия!»

Он с наслаждением вдыхал морозный воздух, радуясь прикосновению каждой снежинки. Он во всей полноте, всем существом своим осознал мощь нового продукта — пирамиды. Шар и куб дарили радость невозможного, недосягаемого, чего нет и никогда не будет на земле, о чем человек грезит в самых затаенных, самых необычных снах: жабры, крылья, огненный фаллос, телесная мощь, перемещения в удивительных пространствах, любовь к неземным существам, совокупления с крылатыми чаровницами. Это радость сокровенных желаний. Но после шара и куба жизнь земная казалась убогой, серой, заурядной, словно лишенной еще одной степени свободы. Тяжело было возвращаться в мир человеческий после шара и куба…

Пирамида же словно заново открывала жизнь земную. После пирамиды хотелось не просто жить, а жить как в первый и последний раз, петь радостный гимн жизни. И в этом было подлинное величие этого удивительного продукта.

Доктор потрогал ногой пакет с пирамидами под сиденьем: «Червонец штука. Дороговато, конечно. Но стоит, стоит этих денег… А то место я вроде бы запомнил. Сколько же этот ротозей Дрёма потерял там пирамидок? Пять, шесть? А может, целый сундук? У них ведь сундуки продуктовыя, каждый специально обустроен для своего продукта — один для шаров, другой для кубов, а этот для пирамидок. Как они там в сундуке ловко уложены — без зазора, как монолит… Высокотехнологическое производство. Неужели целый сундук посеял? Сколько же там их? Двадцать? Сорок? Лежат теперь под снегом… Целое состояние…»

— А вот, барин, и Посад! — выкрикнул Перхуша.

Из метели надвинулись редкие избы Старого Посада.

— Щас спросим дорогу!

— Спросим, братец, спросим! — доктор с силой хлопнул Перхушу по ватной коленке.

Самокат съехал со снежной целины на занесенную посадскую улицу. Во дворах залаяли собаки. Подкатили к одной избе. Перхуша спешился, стукнул в ворота. Доктор, сидя на своем месте, закурил, жадно втянул дым.