Метель

Эта фраза подействовала на доктора совершенно неожиданно успокаивающе. Он вдруг представил пламя костра и сразу почувствовал, как сам замерз, лазая по снегу.

«Мороз усилился…» — мелькнуло у него в голове.

Он сразу обмяк, отпустил Перхушу, шмыгнул озябшим носом, закрутил головой:

— А где ж ты его разложишь-то, костер…

— Тут и разложим, — неопределенно кивнул Перхуша, сполз с сиденья и поправил шапку. — Кусты тут, место валежное. Пойду копну чего-нибудь.

Не успел доктор ответить ему, как Перхуша исчез в клубящейся снегом темноте.

«Куда он, дурак?» — раздраженно подумал доктор, пялясь во тьму, но вдруг успокоился и почувствовал тяжкую, валящую с ног усталость.

Он забрался на сиденье, запахнулся полостью и замер, съежившись. Вокруг кружилось и завывало. Доктору захотелось просто так сидеть и сидеть, не двигаясь, не торопясь никуда, ничего не предпринимая и ничего не говоря. Промокшим ногам было холодно. Но у него не было сил снять сапоги и вытрясти набившийся снег.

«У меня же спирт есть, — вспомнил он, но тут же вспомнил и другое: — Пьяные быстрей замерзают. Пить нельзя, нельзя, ни в коем случае…»

Он задремал.

Ему стала сниться его бывшая жена Ирина, сидящая с вязаньем на просторной, залитой солнцем террасе дачи, которую они снимали на Пахре. Он только что приехал из города на трехчасовом поезде, у него сегодня короткий день, пятница, впереди выходные, он привез из города ее любимый клубничный торт, он слишком большой, огромный даже, как диван. Он ставит торт прямо на зеленый, нагретый солнцем пол веранды, обходит торт по стенке с живыми фотографиями, направляется к жене и вдруг замечает, что она беременна. Причем явно на седьмом или восьмом месяце — живот распирает его любимое платье в мелкие голубенькие цветочки, она быстро вяжет что-то и улыбается мужу.

— Как?! — он валится перед ней на колени, обнимает, прижимается.

Он плачет от счастья, он счастлив, донельзя счастлив, у него будет сын, он знает точно, что это сын, и сын будет совсем скоро, он целует руки жены, эти такие нежные, такие слабые и безвольные руки, а они все вяжут, вяжут, вяжут, не реагируя на его поцелуи, он плачет от радости, слезы льются на руки, и на платье, и на вязанье. Он трогает живот Ирины и вдруг понимает, что живот — медный котел. Он трогает приятную медную поверхность, прижимается ухом к медному животу и слышит, как в животе что-то закипает, что-то приятно начинает шипеть и пробулькивать. Живот нагревается. Он прижимается щекой к теплому животу и вдруг понимает, что там сейчас закипает масло, а в масле будут вариться маленькие лошади, а когда они сварятся, они будут как жареные куропатки, и они с женой выложат их на мамино серебряное блюдо и накормят этими лошадьми их взрослого, давно уже выросшего сына, который, оказывается, сейчас спит в мансарде и они слышат его громкий, богатырский храп, от которого сотрясается дача и мелко дрожит, дрожит, дрожит дощатый пол веранды.

— Посмотри, Платоша, — говорит жена и показывает ему свое вязанье.

Это красивая, подробно связанная попонка для маленькой лошадки.

— У нас будет пятьдесят детей! — радостно говорит жена и счастливо смеется.

Сон развалился от резкого удара.

Платон Ильич с трудом разлепил веки. Вокруг по-прежнему вилась снежная тьма.

Удар повторился. Перхуша топором стесывал полукруглые края у спинки сиденья.

Доктор заворочался и тут же затрясся от волны дрожи, пробравшей его с ног до головы. Его неподвижное тело за время короткого сна успело окоченеть. Озноб сотряс доктора так, что зубы застучали.

— Щас… — бормотал Перхуша, возясь где-то рядом.

Доктор стонал и трясся, приходя в себя. Перхуша, раскопав топором снег рядом с самокатом, развел огонь.

— Идите, барин, — позвал он.

Платон Ильич еле-еле слез с сиденья. Его трясло. Щелкая зубами и тяжело переставляя ноги, он подошел, сел в снежную яму, чуть не в огонь. Пока он спал, Перхуша нашел и срубил сухой куст. Запалив веточки, куски спинки сиденья, он ломал валежник и совал в огонь, прикрывая его собой от метели. Постепенно костер занялся между двумя сидящими на корточках. Метель норовила сорвать пламя, но Перхуша не давал ей это сделать.

Валежник загорелся, и доктор протянул в огонь свои руки в перчатках. Перхуша скинул рукавицы и тоже протянул свои большие, нескладные руки. Так они сидели, неподвижно, не говоря ничего, лишь морщась, когда дым попадал в глаза. Перчатки доктора нагрелись, пальцам стало горячо и даже больно. Доктор отдернул их. Эта боль и огонь победили озноб. Доктор пришел в себя. Он достал часы, глянул: без четверти восемь.

— Сколько же я спал? — спросил он.

Перхуша не ответил, ломая валежник и суя в огонь. Птичье лицо его, озаряемое всполохами пламени, улыбалось, словно было всем довольно. Оно даже не выглядело слишком усталым. В этом лице была даже какая-то радость и благодарная покорность всему происходящему: метели, снежным полям, темному небу, доктору и пляшущему на ветру огню.