Метель

Рубя этот громадный, замерзший нос, он вспомнил, как впервые в жизни увидел большого. Козьме было тогда лет десять. И жил он не в Долбешино, а в отцовском доме, в богатом селе Покровском. В то лето было решено перенести осеннюю ярмарку из Долгого в Покровское. Местные купцы решили вырубить Гнилую рощу и на ее месте построить лабазы для ярмарки. Старая дубовая роща осталась в Покровском еще с давних времен, когда в селе стоял помещичий дом, который во времена Красной Смуты сожгли. Дубы этой рощи были огромными, засыхающими, некоторые разваливались и гнили. В громадных дуплах этих дубов мальчишки играли в войнушку или в оборотней. И вот рощу решили вырубить. Для этого покровское купечество наняло трех больших: Авдота, Борьку и Вяхиря. Теплым летним вечером они вошли в Покровское с котомками, пилой и колуном на плечах. Все они были, как и этот замерзший на дороге, пяти-шестиметрового роста. Мальчишки встречали их свистом и улюлюканьем. Но большие к мальчишкам относились как к воробьям, не уделяя их вниманием. Они расположились в старой риге купца Бакшеева, а утром приступили к валке дубов. На работу их маленькому Козьме смотреть было страшно и радостно: большие работали так, что все у них трещало и валилось. Они не только завалили все дубы, распилили их и покололи, но и выкорчевали громадные дубовые пни и тоже покололи на поленья. По вечерам они, выпив ведра по три молока и наевшись толченой картошки с салом, сидели на дубовых пнях и пели своими грубыми, громоподобными голосами. Козьма запомнил одну песню, ее медленно пел глухим, страшноватым голосом лопоухий, краснолицый Авдот:

Как ты мене, матушка,
Во чревях носила,
Как же ты, касатушка,
Громко голосила.

Потом Авдот с Вяхирем подрались из-за денег. Вяхирь побил Авдота, и тот, обидевшись, ушел из Покровского, не дождавшись конца работ. И как рассказывали бабы, заплевал кровью дорогу из Покровского в Боровки. Покровские купцы, сославшись на уход Авдота, недоплатили большим одну треть. И те в отместку в последнюю ночь насрали в колодец купцу Бакшееву. Тот колодец чистили потом дня три, вытащили ведрами большую кучу говна больших...

Перхуша с трудом разрубил носовую кость. Полоз, въехавший в ноздрю, стал виден. Вдвоем с доктором они качнули самокат, но полоз из ноздри не вылезал.

– Полоз гайморовую пазуху пробил и там застрял, – присмотрелся доктор. – Руби вот здесь, сверху!

Перхуша скинул рукавицы, поплевал на руки, стал рубить надбровье. Кость оказалась твердой и толстой. Перхуша дважды отдыхал, пока поглубже врубился в нее. Белые куски кости летели из-под топора, посверкивая в лунном свете.

«Лес рубят – щепки летят...» – вспомнил доктор любимую поговорку прадеда.

Прадед доктора Гарина, бухгалтер, часто вспоминал далекую сталинскую эпоху, когда эта поговорка была популярной у властей и у народа.

Кость кончилась, вместо белых кусков из-под топора полетели зеленоватые.

«Ага, у него был гайморит... – профессионально прищурился доктор. – Бродяга, наверно. Шел, напился. Упал, заснул. Замерз...»

– Россия... – пробормотал он и вспомнил, как лечил однажды большого, у которого вылезла грыжа.

Этого большого наняли в Репишной для земляных работ. Он рыл котлован своей огромной лопатой, а потом передвигал сарай и надорвался. Когда Гарин вместе с тремя добровольцами вправляли ему грыжу, большой выл, грыз цепи, которыми его притянули к полу, и ревел:

– Не надобно! Не надобно!

Грыжу вправили тогда благополучно...

– Дорубился, засади тя... – Перхуша в изнеможении распрямился, снял шапку, вытер лицо.

– Ага... – Доктор разглядел в полумраке от наползшего на луну облака светлую полосу лыжины в провале головы. Изуродованное порубкой лицо большого выглядело зловеще.

– Пихнем назад? – Кинув топор, Перхуша уперся в нос самоката.

– Пихнем! – Доктор уперся с другого бока.

Перхуша зачмокал, занукал, запрукал, лошади принялись пятиться, и самокат выехал из головы.

– Слава Богу! – облегченно выдохнул доктор.

Перхуша же, упав на колени, ощупал полоз:

– Ах ты, засади тя...

– Что такое? – склонился доктор и при вышедшей луне ясно разглядел напрочь поломанный полоз, носок которого навсегда остался в гайморовой пазухе мертвеца. – Ах, черт...

– Обломился. – Тяжело дыша, Перхуша громко высморкался.

Доктор сразу почувствовал, что озяб.

– И чего теперь делать? – спросил он с нарастающим раздражением.

Перхуша помолчал, дыша и шмыгая носом. Потом поднял топор:

– Надоть полоз срубить да привязать к этому.

– А так что, не доедем?

– Так не доедем.

– На втором полозе не доедем?

– Не доедем, барин.

– Почему?

– А этот, ломаный, в снег упрется и – тово.

Доктор понял.

– Обломился, потому как с ущербом был, – вздохнул Перхуша. – Цельный был бы – не обломился. А тот расщепили, вот он и обломился. Как же ему не обломиться?

Доктор зло плюнул, полез за папиросами, но вспомнил, что они закончились. И плюнул еще раз.

– Ладно, пойду я, поищу деревцо кривое, – сказал Перхуша и побрел по снегу в ельник.

– Давай не долго! – раздраженно приказал доктор.

– Эт как выйдет...