Метель

Я стараюсь ничего не пропустить. Волокна одежды, оброненная вещь, ветка, сломанная на высоте человеческого роста, примятая почва… но из-за вьюги ничего толком не разглядеть. Иногда ветер вдруг стихает. Снежная взвесь оседает на землю, как перья из вспоротой подушки, и я почти могу оглядеться вокруг, но это всегда ненадолго. Папа говорил, что еще хуже самой бури тот момент, когда все замирает и ты как будто оказываешься в глазу циклона и снова начинаешь надеяться, но передышка продлится недолго: скоро снова начнется борьба за жизнь. Втянуть голову в плечи, проклиная тебя за то, что слишком тепло оделся и весь вспотел под курткой. Взмокнешь от пота, а потом окоченеешь или потеряешь столько жидкости, что прямо будешь глотать снег. Когда удается разглядеть впереди что-то дальше пяти метров, я снова высматриваю фигуры мальчика или Бесс. Бесс с ее вызывающим видом, вечно задранным вверх подбородком, будто чтобы казаться выше, чем она есть на самом деле. Больше всего людей раздражает этот ее напускной вид — наплевательский, независимый, будто ей все нипочем. Хотя сама по себе она даже привлекательная, даже красивая — смуглая, рыжеволосая, только характер вредный, мне никогда не понять, что у нее на уме. Мне казалось, все равно выйдет что-нибудь хорошее, ведь она образованная и гораздо ученей, чем все, кто живет у нас в округе; ну, это-то немудрено, вдобавок ей самой хотелось сняться с места. Я искал кого-нибудь для малыша, чтоб человек помогал мне и занимался с ним учебой, но она, конечно, очень скоро перестала справляться. Он так много знает всяких книжных мудростей и так мало того, что поможет ему выжить здесь. Можно вдоль и поперек изучить какую-нибудь там тектонику плит, только чем это поможет при землетрясении? Он знает названия всех подводных впадин на земном шаре, но не поймает ни рыбешки, не говоря уже о том, чтоб ее приготовить. Коул сказал, что весной сам им займется и научит всему, что нужно, по крайней мере пройдет с ним «школу выживания по Магнусу»; в плане обычной учебы Коул последний, кто мог бы нас выручить, хотя вроде и рос в городе и по идее должен что-то знать. В любом случае, нельзя держать малыша здесь вечно. Он должен ходить в школу, как и все дети его возраста, и когда это случится, они наверняка попытаются его отобрать. Что, черт возьми, я могу предложить ребенку в такой глуши? Что я могу предложить ему, кроме стылых лесов и бескрайнего снега?

Фриман

Не в моем характере жаловаться. Бог послал меня сюда, и я хочу верить, что именно Его волей она встретилась мне тогда, когда я совершил свой великий грех. «На каждое дурное дело найдется свое чудо», — говорила Марта. О чуде говорить не стану, но в итоге я решил, что, если помогу ей, это будет как бы возмещение ущерба. Не искупление содеянного и не отпущение греха, но, если она по воле Божьей оказалась единственным свидетелем, значит, есть во всем этом некий умысел. Я смотрел на тело Мэйджика, на красную звезду, которая расплывалась прямо у него на груди, и думал, что этого не может быть, что мне все снится, что это на нем такая крикливая гавайская рубашка, какие любят надевать горе-туристы. Но рука моя все еще сжимала беретту, теплую и привычную. Я не желал ему смерти. Как я мог желать такого?

Я стоял и плакал навзрыд, и вдруг из-за деревьев вышла она. Она была похожа на призрак: белое платье, серебристый пояс, седые волосы до плеч и глаза такие светлые, голубые, будто выцветшие, словно она и не человек. Честно говоря, я при виде ее жутко испугался. Я решил, что она привидение, и прямо весь обмяк, мне казалось, сердце вот-вот выскочит из груди, а сам я сдуюсь, опаду, как лопнувший воздушный шарик. Она смотрела на Мэйджика, лежащего на земле, на звезду, которая расплылась и превратилась в лужу, на кровь, пропитавшую всю его рубашку, смотрела так, словно это просто вещь, лежащая на земле. Она повернула голову ко мне, посмотрела на мою руку, все еще державшую оружие, как на какую-то неважную деталь. А потом посмотрела мне в глаза, казалось, она совсем не боится. Не знаю, что она такого увидела в старом человеке, одетом в костюм, но я припоминаю, что она слегка улыбнулась. Не мне, а чему-то видимому только ей. И уже потом она предложила мне сделку. Не сделку с дьяволом, как я сначала подумал, а уговор с Богом, как сказала она. Вряд ли ее кто-то уполномочил, но она предложила мне форму искупления или возможность доказать, что я заслуживаю снисхождения. Ну скажи мне, Господи, откровенно: почему белая женщина в такой поздний час оказалась посреди Сентрал-парка единственным свидетелем, с единственной защитой — своим ледяным взглядом, если это не знак с Твоей стороны? Только вот с тех пор, когда я просыпаюсь, у моей кровати сидит Мэйджик. Ничего не говорит, лицо белое, ладонь прижата к груди, как будто он стыдится дыры, и хочется ее прикрыть, а мне остается лишь клясть себя за то, что поддался гневу, который мне так несвойственен, и оплакивать своего мальчика.

Бенедикт