Метели, декабрь

— Придержи! Давай постоим, — попросила она, когда проехали немного. Сказала тихо, смущенно, будто боялась нарушить что-то. Будто заговорщица.

Почему-то хотелось стоять. Стоять среди тихого, с еле угадываемым шорохом леса и молчать. Молчать, как эти зачарованные затаившиеся деревья.

— Ты замерзла, — заметил, что она дрожит.

— Не, ничего…

Он достал кожух, накрыл ей плечи, прикрыл колени. Заботливо и нежно. Опасливо насторожилась — а ну обнимать станет, прижимать. Почему-то очень не хотелось сейчас этого. Не разрушить бы то хорошее, что полнило ее. И рада была, обошелся с уважением.

Отметила только, рука на миг задержалась на ее коленях. Долговато укрывал ей колени. Но оторвал руку.

— Я ненадолго, — сказала она.

Сказала неизвестно почему. Кто ей не давал тут быть долго? Сама себе будто приказала. Будто боялась чего-то, если останется подольше.

— Я тоже, — и добавил озабоченно: — Собрание в Загалье.

Заметила, чем-то недоволен. Не поняла, чем. Что-то он далеко в мыслях. И весь он, пригляделась, далекий. Нет, не ровня они, чужие. Подумала с упреком о себе: что еще придумала! На что надеялась! Чего пришла! Едва сдержалась.

— Есть у вас хоть часок для себя? — спросила небрежно, недобро.

— Теперь времени мало, — ответил он. — Теперь не до личных дел.

— Как же жить так?

— Горячая пора у нас теперь. Ответственная.

Он сказал искренне, просто, с надеждой, что она поймет, посочувствует ему. Она вспомнила вдруг то давнее собрание в школе. Пожалела его, но близость, которую так остро ощущала, не вернулась. Какое-то время помолчали, рядом разные, далекие.

Он, видимо, уловил эту отчужденность, она ему, конечно, была неприятна, но он не сделал ничего, чтоб развеять ее. Или неискушен в таких делах. Очень могло быть, что и не знал, как держаться, о чем говорить.

— Как ты живешь? — повернулся к ней. С трудом произнес «ты».

— Так и живу…

Сказала нарочно вызывающе, беспечно.

— Надо выходить на дорогу, — посоветовал. — На свою. Настоящую.

— Где она, та моя? — спросила с горечью, дерзко.

Он не откликнулся на ее дерзость, сказал серьезно, протестующе:

— У тебя хорошие способности. Ты многого можешь достигнуть.

— Аге! — подхватила она насмешливо. — С моей-то грамотой.

— Сколько ее у тебя?

— А нисколечки!

— Совсем не училась?

— Училась и долго. Только не тому, что некоторые. Коров доить, на кроснах ткать.

— Надо учиться.

Теперь он нашел себя. И говорил, и держался уверенно. И, похоже было, доволен своей ролью. Сильного, опытного. Мужчины!

— Теперь всюду требуются грамотные. На любом заводе. В артелях. Да и в колхозах. У вас же в школе кружок есть!

— Есть.

— А что ж не учишься!

— Попробую.

— Надо.

Он помолчал. Ганне показалось, о ней, может, думает: вот с какой темнотой связался. В душе вскинулось заносчивое: не все счастье в вашей грамоте. Своя грамота есть. «Связался!» Недолго и развязаться. Никто не набивается. Он вдруг ошеломил:

— А то, может, в местечко давай? — Опережая ее вопрос, добавил: — В местечке легче будет учиться.

Она представила себе местечко, чистое, нарядное, себя в нем, приодетую, незнакомую. Местечко было, что там ни думай, чем-то недостижимым, оно тянуло. И слова Башлыкова манили, аж закружилась голова в предчувствии неизвестного, прекрасного.

Она постаралась скрыть свой нелепый, казалось, восторг, сказала холодно, с усмешечкой:

— Что же я делать-то буду!

— У нас артели там, — ответил Башлыков спокойно, уверенно. — Работницей можно устроить. Сначала подучиться надо, конечно. Побудешь ученицей. А там мастером станешь! Рабочий класс, можно сказать. Ну, а затем и дальше можно пойти. Оттуда все дороги тебе открыты.

— Гляди! Так уже все просто! — хмыкнула она про себя, хоть от слов этих еще кружилась голова.

— Не просто, но не так страшно, как думаешь. — Он, чувствовала, злился на ее недоверие. Заговорил горячо: — Я, ты думаешь, с чего начинал? С того же, можно сказать, что и ты. Расписаться едва умел! Но решил: возьмусь, одолею все! И взялся! Кружки, курсы, комсомол! Работа и самообразование! И добился!

— Дак то вы! — запротестовала она.

— Главное, захотеть, проявить настойчивость. И всего добьешься! Ты сможешь, я вижу!

Через несколько минут он вдруг прервал разговор, сказал резко:

— Ну, мне надо ехать. Дела ждут.

— Надо дак надо, — согласилась она не без тайного сожаления.

Он повернул коня, дернул вожжи. Возок легко, неслышно поплыл к шляху, пересек дорогу. Когда по сторонам уже пошла серая гладь поля, предложил:

— Завтра выберусь, чтоб подольше. Сможешь?

— Приду.

— Туда же?

— Добре.

3

Башлыков подвез ее до гумен и сразу повернул. Скоро возок его исчез в темноте.

Она прошла несколько шагов и остановилась на тропинке, охваченная смутным волнением. Стояла одна среди потемневшего поля, между загуменьем и школой, в тишине, которую вспарывали лишь пьяные голоса, долетающие откуда-то из села. Там пробовали петь. Она не думала ни о чем, не пыталась разобраться в том, что произошло. Как будто понимала, что ни к чему теперь эти думки, не додумается все равно ни до чего.