Метели, декабрь

Потом взялась расспрашивать про семью. Прежде про девочку, что склонилась над столом, как зовут, как учится, похвалила: сразу видно, что старательная. Поинтересовалась хлопцем на полке и теми, что посматривали с печи. Башлыков говорил мало, Ганна удивлялась, до чего неловким он выглядел тут. Правда, хозяин попался тоже не слишком разговорчивый, но неужто нельзя ему, такому образованному, расшевелить дядьку. Молчали оба. Одно лишь — дымили папиросами.

Похоже было, Башлыков все не мог свыкнуться с тем, что заехал сюда. Ругает, верно, себя, ее. Разозлилась вдруг на него, ну и пусть, сам виноват! Сам придумал ехать на ночь глядя! А мерзнуть в поле она не намерена! Велика охота околевать в поле в такую ночь! Тут хозяйка в разговоре как бы ненароком показала на Башлыкова: ваш муж! Ганна от неожиданности чуть не сказала всю правду, но вовремя спохватилась, ответила безразлично, будто давно уже привыкла к этому — ее «муж». Позднее не вытерпела, хитровато сверкнула глазами на Башлыкова, сдерживая смех: значит, уже муж и жена! Как он к этому, неожиданному «муж»?

Хозяйка прервала беседу, захлопотала: надо же дать повечерять людям с дороги. Она сразу попросила простить, что живут бедно, да и поужинали уже, так что пускай гости не обижаются. Башлыков кончил дымить, встал, твердо сказал, что поужинали тоже совсем недавно, заехали в столовую. Ганна поддержала его. Но хозяйка знала закон: поставила миску с огурцами, миску с капустой, нарезала хлеба. Ганна для приличия взяла огурец, съела с ломтиком хлеба. Попробовала капусту, похвалила все, поблагодарила. Следом за ней попробовал и Башлыков.

— Мы вам в боковушке, — сказала вдруг хозяйка.

Ганна от этой новости замерла. Невольно взглянула на Башлыкова.

Тот не проявил беспокойства. Он уже встал из-за стола, собирался, видно, снова задымить, потянулся в карман за папиросами. Услышав слова хозяйки, перехватив Ганнин взгляд, ответил уважительно, сдержанно:

— Не надо, — и обвел глазами лавки вокруг стола. — Нам вот тут. На лавках.

Но хозяйка рассуждала по-своему.

— Вы не думайте ничего, — успокаивала она Башлыкова и Ганну. — Там чисто.

— Я не о том, — ответил Башлыков. На миг запнулся. — Что ж мы, приехали и сразу — выселять хозяев.

— А ничего, — не отступала женщина. — У нас такой порядок. Гостю угоди, говорят.

— Гостю угождай и себя не забывай! — поддержала Башлыкова Ганна.

— Не забудем, не забудем, — заговорила хозяйка, — на полатях поспим. А вы не сомневайтесь. Там чисто. Добро будет. Идите передохните. Рано ж ехать, да и дорога не близкая.

— У вас тут на лавках хорошо, — снова попробовала отговорить Ганна. — Лучше не надо!

Хозяйка посчитала их отказ, должно быть, за обычную отговорку ради приличия. Приказав малым спать, спросив старого, закрыты ли ворота, предложила Башлыкову и Ганне:

— Лампу возьмите.

Сопротивляться было бессмысленно. Ганна для вида сказала:

— Ничего. Так постелемся.

Через открытые двери Ганна уже разглядела: боковушка была узенькая, сразу за дверью у стены стояла кровать, застланная домотканым, в клеточку одеялом. Ганна вошла туда, почувствовала, как охватывает ее озноб, колотится сердце. Ясно понимала, хозяева следят, ждут, стоять нельзя, надо действовать. С равнодушным видом сделав все, что положено, преодолевая холодок в сердце, тревогу, зашла в боковушку и вдруг разозлилась на себя: чего это она, будто на виселицу! Почуяла прилив смелости, хоть с горы головой вниз. Решительным движением сняла валенки, скинула жакет, положила на спинку кровати, у окна.

Не раздеваясь больше, быстро откинула одеяло, укрылась.

Без тревоги уже слышала, как размеренным шагом вошел Башлыков. Закрыл дверь. Впотьмах сел на край кровати, чуток подождал, будто еще подумал, стал шаркать сапогами. Снимал их. Сначала один, потом другой. Распоясался, снял гимнастерку. Делал все медленно, с трудом, как бы раздумывая — делать, не делать. Лег наконец.

Лежал неподвижно. Может, думал, правильно или неправильно поступил. Муж и жена! Ганну вдруг разобрал дурашливый смех, едва удержалась, чтоб не захохотать.

Не захохотала. Помнила, хозяева не спят, слушают.

Он долго лежал, думал. Потом Ганна почувствовала, повернулся к ней. На плечо легла горячая рука. Погладила плечо.

— Давай спать! — прошептала она.

Он не послушался, обнял, прижал к себе. Она поцеловала его и решительно отодвинулась. Приказала:

— Спи!

Он силой притянул ее к себе. Стал нетерпеливо искать ее губы, целовать. Целовал губы, целовал щеки, шею. Загорался. Руки лихорадочно ходили по спине, по плечам. Прикасались к груди, дрожали. Она отвечала на его поцелуи, отзывалась на его ласку, ее самое все больше охватывало огнем. Хотелось сгореть в этом шальном, нестерпимом огне.

Но, когда рука его, погладив колено, быстро пошла выше, она стиснула руку, отвела ее. Выдохнула горячо, неколебимо:

— Нет.

Он или не поверил ей, или не мог удержаться. Стал домогаться, злился, хотел взять силою. Но чем больше возбуждался он, тем больше нарастало в ней какое-то несогласие, обида. Что-то такое, через что она и сама не могла переступить, что было сильнее ее.