Метели, декабрь

— Был в отъезде. Собрание проводил… Не могу похвалиться, — сказал Башлыков, как бы вынужденный признаться в неудаче. — Нечем хвалиться… Тридцать семь хозяйств… Да, за неделю… Да, меньше процента… Да, топчемся… — Башлыков не возражал, самокритично судил себя. Он соглашался, терпел те жесткие слова, которые слушал, заметил Апейка, с непривычной выдержкой, даже спокойно. Видно, потому, что Апейка хорошо знал: то, что пока сообщил Башлыков, не самое худшее. Он понял причину сдержанности, которая сквозила в словах секретаря райкома. Чего тут горевать, если есть худшее.

Потому, что это худшее было еще впереди, Апейка ждал дальнейшего беспокойно. Скажет или не скажет, теперь или на другой раз отложит?

Башлыков, видимо, колебался. Апейка понял это по тому волнению, даже отчаянию, которое появилось в глазах Башлыкова. Башлыков окинул взглядом комнату, остановился на мгновение на Апейке, но не увидел его. Он полностью отключился.

Вдруг на лице Башлыкова появилась решимость. А, что будет, то будет!

— Дмитрий Андреевич! — заговорил он твердо. — Я обязан доложить вам: у нас прорыв! Распался колхоз «Рассвет». Я как раз там и был! Разобрался в причинах, провел собрание! Надеялся выправить положение, но не смог!.. — какое-то время Башлыков молчал, ждал, что там скажут. Однако там тоже молчали. Потом спросили, он ответил: — Двадцать девять хозяйств.

С этой минуты Башлыков понуро, терпеливо внимал тому, что говорил Голубович. Сказав самое тяжкое, он сначала принимал то, что слышал, с непривычным спокойствием. Чувствовал, было заметно, даже облегчение — не утаил ничего. Почти безразлично, как осужденный, готовый ко всему, ответил:

— Секите.

Согласившись еще раньше с тем, что виноват, даже не пытаясь оправдываться, как бы ожил, загорелся только тогда, когда пообещал:

— Сделаем сегодня же, Дмитрий Андреевич!

3

Положив трубку, покачав головою, шумно выдохнул:

— Уф! — Минуту сидел молча, будто не мог опомниться. Потом глянул на Апейку, сообщил оптимистично: — Сказал, головы снимут!

Апейка согласился:

— Да, придется положить их…

— Положить не страшно, — промолвил недовольно Башлыков. — Если б было за что…

Апейка сказал раздумчиво:

— Боюсь, надо ждать худшего.

Башлыков бросил на него быстрый, беспокойный взгляд.

— Дождемся! Если будем сидеть, как божки! Сложив руки…

Он не выдержал, резко поднялся, нервно заходил. Что-то обдумывал неприятное. Потом подошел к Апейке, стал напротив. Уставил узкие колкие зрачки.

— Мне не понравилось твое поведение на собрании. — Он говорил горячо, запальчиво. Уточнил — Твое выступление. Твое и Гайлиса.

— Почему?

— Почему? — Башлыков переспросил так, будто не верил, что непонятно. — Потому, что так не делают! В такой момент!

Апейка, не понимая, повел глазами.

— Ясней говори.

— Ясней? — Апейкино спокойствие разозлило Башлыкова. Твердо, тоном обвинителя стал резать пункт за пунктом: — Спасовали в решительный момент! Вместо того, чтоб вперед, прижиматься к земле стали! Лавировать! Подлаживаться!

Апейка возмутился:

— Кто подлаживался? Кто лавировал? Ты знаешь, что говоришь?

Губы Башлыкова дернулись на миг в ухмылке.

— Рассказывай… басни!..

— Басня — присказка! Намек!.. — Апейка сдержался, скрыл волнение за насмешкой: — Ты ставишь меня в трудное положение. Чтобы оправдываться перед тобой, я должен хвалить себя. А я не люблю этого…

— Оправдываться нечего. Учесть надо. — Башлыков пропустил мимо ушей несогласие, даже иронию, которая была в словах Апейки, сказал твердо, уже спокойно: — Обязан вообще, как товарищ, заметить тебе, чтоб ты серьезно учел — не первый раз увиливаешь от политических оценок. Избегаешь их.

Это неправда.

— Ты учти, — настойчиво повторил Башлыков. — Не один раз уже вместо четкой политической оценки отдаешь предпочтение старосветским мудростям. Крестьянской «философии». Я понимаю, каждому хочется понравиться. Но это, смотри, может далеко завести.

Апейка сдержал себя.

— Благодарю за предупреждение. Только, думаю, оно мне не понадобится.

— Смотри. Всякое забвение политики — опасная штука. И не заметишь…

— Замечу! — перебил его Апейка. Не мог выносить больше эти советы. — Тем более что никакого «забвения политики» никогда у меня не было. Просто политика — такая штука, что надо еще варить и собственной головой. — Ему не хотелось в этот момент вести общий, вряд ли кому полезный спор. Подмывало сказать другое. — А ты знаешь, — сказал он, воинственно подаваясь к Башлыкову лицом, — я тоже не в восхищении от твоей речи!

Башлыков глянул недоверчиво.

— Чем же она была плоха?

— Она была просто отличная. Но у нее был один недостаток. Это пустой выстрел. Выстрел в небо. Лишь бы куда.

Башлыков не понял.

— По-моему, если я что-нибудь соображаю, каждое слово имеет значение только тогда, когда оно… как бы сказать, отвечает людям… помогает им разобраться в том, что их беспокоит… и доходит до них. До их души… Твое не ответило им, не дошло.

Башлыков на минуту задумался. Похоже, хотел поспорить, но сдержался.

— Надо людей подымать, — изрек как окончательное. — А не плестись в хвосте.