Метели ложатся у ног

У Митьки, унесшего юности ранней мечту,
пусть даже губы, как огонь, горячи,
но сердце он носит в груди ледяное…
Но как позабуду я в жизни своей
глупым своим и упрямым умом
улыбку его, что он подарил на прощанье?
И снова свой окровавленный рот
открыла в моей душе рана…

Олени бежали широким размеренным шагом — серебристая пыль клубилась за нартами, не оседая; на оленьи рога легла полоса угасающей в щелочке неба зари — Нина пела… плакала:

«Микул не вернется».

Ещё не угасла последняя паутинка зари — на синей от вечернего неба равнине показался одинокий чум, похожий на присевшего гуся, собравшегося подпрыгнуть и полететь, Нина вытерла слезы:

«Микул всё равно не вернется».

В чуме было холодно. В очаге не было и одного живого уголька. «Бабка Ирина не возвращалась из стада», — догадалась Нина; зажгла керосиновую лампу, присела на лукошко, задумалась.

Микул не вернется в свой чум, как возвращался с охоты… Чум будет жить без Микула… А как жить?..»

И опять слезы текли. Нина думала. Потом тяжело встала с лукошка, вышла к нартам, сдернула ремни и перетащила в чум мешок с громыхающими в нем, как камни, буханками хлеба. Перенесла сахар, масло, чай, которые тоже были в мешочках и тоже стучали, как камешки.

«Микул не вернется».

И Нина почувствовала себя вдруг уставшей, разбитой.

«Отогнать своё стадо в соседнее стойбище?.. Нет! Там Митька!»

Не хотелось завязывать людям на языки узлы… Нина сложила в ларь бутылки с русской едой; одну бутылку сунула под малицу.

И опять её упряжка, уже налегке, летела по тундре — к средней вершине Пярцора, на склоне которой где-то должно пастись стадо.

Бабка Ирина, как и подобает заправскому пастуху, не спала. Заметив Нину издали, подняла на хорее совик, помахала им, а когда Нина подъехала, улыбнулась ей и спросила, не скрывая своего удивления:

— Так скоро?

— А как же! — не без гордости ответила Нина. — Коль надо.

Олени паслись.

— Значит, увезла своего русака-грамотея?

— Увезла, — улыбнулась Нина. — Екатерина Семеновна довольна — спасибо сказала: многие ученики ещё не приехали.

Бабка задумалась.

— Ну как тут без меня было, спокойно? — притронулась рукой к её локтю Нина.

— Не накликать бы беды лишним словом, — словно бы очнулась бабка и посмотрела на сплошь мутно-темное небо, окинула взглядом стадо, плывущее в сумерках.

— Ну… не было волков, авось и не будет, — сказала Нина и вытащила из-за пазухи бутылку.

— Что ты, бог с тобой, что ты? — замахала бабка руками.

Нина засмеялась смущенным, нервным смехом.

— Ничего, бабушка, всё хорошо будет. Разговор у меня есть. Давно я об этом хочу поговорить с тобой, да язык при Иванке как-то не поворачивался.

Бабка даже сгорбилась, насторожившись. А Нина вытащила из нарт маленькую фарфоровую чашечку, наполнила её до краев из бутылки и выпила залпом; бросила в рот комочек снега. Потом опять наполнила чашку, бабка опять замахала руками:

— Ювэй-ювэй! Я не буду. Не хочу!

— Одну-то?.. Ничего от одной не станется. Только согреешься.

Бабка отнекивалась, а потом взяла чашку и выпила спирт, как воду. Даже не поморщилась. Лишь на мгновение у нее остановилось дыхание. Закусила снегом, заметила:

— А и правда на морозе пьется легко.

Сидели на снегу рядышком, вытянув ноги, как умеют сидеть только женщины.

— Давно хочу сказать, — начала было Нина, потерев ладонями щеки и нос, — да трудно говорить и теперь…

Бабка хитро прищурила и без того узкие, спрятавшиеся за складками морщин подслеповатые, со слезинкой глаза, отчего их и вовсе в сумерках стало не видно, предложила вдруг:

— Выпьем ещё?

Нина повернулась к ней от удивления. А когда выпили ещё по одной, бабка потянулась довольно:

— Теперь вся согрелась. И ноги как-то помолодели — легче стали. Ну, говори, что случилось?

— Я устала, — призналась Нина расслабленно. — Все люди живут вместе, работают вместе… А мы… как волки. Даже олень гибнет, когда отобьется от стада…

— И я как-то, — призналась и бабка. — Пора нам, Нина, поближе к стойбищу, к людям…

— Да и в этом нет толку, — неторопливо оборвала её Нина. — Кочевать надоело мне, бабушка. Переедем в поселок?

— Так это… — поперхнулась на слове бабка. — Это же… Что скажет Микул? — речитативом запела она и словно бы сжалась от страха, сделалась меньше. — В поселке колхоз, а Микул…

Нина упала на колени бабки Ирины. Слезы неожиданно вновь прорвались, хлынули, она призналась сквозь слезы:

— Нет Микула, бабушка… Уже давно нет… Он пропал на войне, и даже без вести… В бумаге, которая сгорела, было написано…

Бабка замерла. В глазах у неё стало темно. Ей показалось даже, что сердце остановилось. А потом, когда увидела темную и маленькую в сгустившихся сумерках тундру, невестку, рыдавшую у неё на коленях, скрипнула зубами, столкнула невестку на снег и, вскочив, принялась трепать Нину за косы с яростью, какой Нина до сей поры не знала за бабкой.