Метелица

Наутро болела голова и смутно помнилось вчерашнее. Чувство вины и тревога — не натворил ли чего из рук вон выходящего — не давали покоя. Ксюша сердито молчала, и Демид не решался заговорить первым, поскольку не знал, с чего начать. Просить прощения — так за что, может, и не за что? Если просто перебрал и свалился — не беда, потерпевший один он, вернее, его раскалывающаяся надвое голова, а если скандалил? Помнится, что-то в магазине было…

— Ну, не томи, что было? — не выдержал наконец Демид.

— А то не помнишь!

— Убей — не помню.

И Ксюша ему выдала. Закрыла дверь в кухню, чтобы не разбудить Артемку, и выдала — о «концерте» в магазине, о Марфушке, о том, что ей приходится убегать из собственного дома, что такого позора она еще не испытывала, что теперь ей стыдно на улице показаться, и еще, и еще…

На душе у Демида отлегло, даже боль в голове унялась — ничего страшного, перемелется. Эка важность — голос повысил на собственную жену!

— А чего убегала? Зверь я?

— Ты бы глянул вчера на себя…

— Нет, ты скажи, когда пришел из магазина, скандалил? Ага, не скандалил. Трудно было посидеть за столом, пригубить рюмку? Или больная ты, нельзя тебе? Чего убежала? Не уйди ты — и с Марфушкой не получилось бы, сто лет нужна мне эта старая перечница! Так она ж — человек с понятием, составила компанию. Или я силком ей вливал, или обидел старуху? Да провалиться мне на этом месте!..

— Я же и виновата! — всплеснула руками Ксюша.

— Ну-у, не только ты. И я перебрал, не следовало столько натощак. Вынудили, душа из них вон! И потом, не витай, Ксюша, в облаках, помни, что мир держится на трех китах: на водке, на любви и на работе.

— Для тебя — на одном: на водке.

— Э-эх, и не стыдно тебе такое говорить? Я ли не работаю, не люблю тебя! — упрекнул он Ксюшу с искренней обидой и, не дожидаясь ответа, поторопился выйти из дома.

Все обошлось, все путем, теперь бы пивка кружечку — и катись все… Раз в неделю выпил Демид, так его еще и пилят. С бабкой, правда, накладка получилась, зря он старуху напоил, виноват. Надо поскорее выехать — и с глаз долой, чтобы не встретиться с Петром Андосовым. Мужик он неплохой, но любит позудеть по всякому пустяку. А тут старушку-мать напоил! Никуда не денешься, придется слушать да терпеть.

Так оно и случилось. Не успел Демид выгнать машину из гаража, как во дворе появился Андосов, видно, караулил. Тут бы дать по газам, да не бросишь гараж раскрытым — пацанва весь инструмент растащит. Демид выругался и, будто не замечая мастера, уткнулся в багажник, копаясь в ветоши.

Андосов подошел, посопел за его спиной и, не дождавшись, когда Демид повернется, обрушился без лишних предисловий:

— Ты чего ж это позоришь мою старую голову, шельмец!

Демид обернулся и разыграл удивление:

— А-а, Петр Матвеевич, доброе утро. Тороплюсь вот, Челышев в Гомель посылает.

— Торопится он… Успеешь!

— А что такое?

— Что такое? — взвился Андосов, наливаясь краской. — Глаза твои бесстыжие! Ты зачем вчера мою старуху напоил?

— Да ну? Марфу Егоровну?! Вот черт, надо же. Это я, значит, вдрызг был. Перебрал, Матвеевич, не серчай, если что. А как она?

— Никак! — взорвался пуще прежнего Андосов. — Ты еще будешь передо мной коника ломать!

И понес, и понес мастер перемалывать Демидовы косточки, красный весь от негодования и от того, видно, что не может ни выговора влепить, ни наказать иначе нежели словами. Демид слушал его равнодушно, с напускным покорством, украдкой поглядывая на крыльцо Левенкова, — не хватало еще, чтобы и он подключился к Андосову. Посчитает нужным, пускай наедине упрекнет.

Остановила Андосова сама Марфушка. Она подошла незаметно и спокойно оборвала сына:

— Ну, будя человека мочалить. В рот мне силком не наливал.

А когда тот ушел, пригрозив напоследок пальцем, она посмотрела Демиду в глаза и, сокрушенно покачивая головой, заключила:

— Э-эх, па-аскудник ты!

Демид вынужден был все это молча проглотить.

14

Последнее время Челышев стал быстро уставать. То ли годы брали свое — как-никак пятьдесят четвертый разменял, — то ли забот навалилось больше обычного, но по утрам он вставал с тяжелой головой, вялый, явно недосыпая, хотя с вечера подолгу ворочался в своей постели, кряхтел, вздыхал, пока Степанида не подсовывала ему таблетку снотворного.