Метелица

Лика была ростом чуть-чуть поменьше, чем ей было бы желательно. Отчасти поэтому она носила туфли на очень высоких каблуках. Отчасти же она их носила и потому, что молодая и модная женщина, не потеряв уважения к себе, иначе и не могла. Благодаря каблукам полный ее корпус, при быстром продвижении, прихода л в боковое и опасное колебание, так сказать, в вибрацию. Алеша (который, как угадала Лика, на самом деле так назывался) положение неустойчивого равновесия своей дамы заметил и мысленно не одобрил — ему нравились спортивного типа девушки. Девушки, легкие на бегу, которых с трудом можно нагнать. Пришлось укоротить свой шаг, хотя ему очень и не терпелось. Молодая пара шла вглубь загона, к пришвартованному еще пароходу. Они намеревались вызвать из судового госпиталя и познакомиться с Фокиным-старшим. По дороге Лика узнала, — Алеша болтал непрерывно, — что их семейство явление сложное, рафинированное, как он выразился. Папа — доктор Фокин, приходился Алеше не родным отцом, а отчим. Мама, оперная артистка в прошлом, была трижды замужем. Первый супруг, настоящий отец Алеши, за аристократическое происхождение был ликвидирован. Затем был еще один, видный чекист и негодяй, тоже, когда пришло время, исчезнувший, и наконец, появился Фокин-старший. Последний был «материалистом» и модным врачем к тому же. Осев после войны беженцем в Германии, он умудрился оттеснить своих германских коллег и, несмотря на всякие каверзы, стоял во главе больницы в значительном рабочем поселке. Когда местные власти после крушения немного окрепли и попытались его снять с поста, чтобы заменить безработным немцем, женская половина поселка подняла бунт и настояла на оставлении господина русского профессора, «благодаря удивительным талантам которого, они только и живы».

— В день рождения папы, благодарные немки нанесли столько самодельных «кухенов», что мама три дня плакала, — рассказывал Алеша. — Теперь в Америке с первых дней начинается та же история. Наслышанные из-за океана неизвестным образом, дама с бульдогом (русская) и две другие дамы (немки) пришли на пристань, чтобы любой ценой выхватить с парохода чудесного доктора, так сказать, еще горячим.

После преодоления случая со старцем, все эти, по существу тревожные сведения, казались Лике вполне безобидными, даже симпатичными.

— Что вы, Алеша, кончили, что собираетесь делать в Америке? — спросила она, ласково улыбаясь, красивому юноше.

— В Германии я закончил среднюю школу, здесь, по настоянию отца, должен изучать медицину, но буду я поэтом, — уверенно сказал Алеша.

— Поэтом? — О поэзии Лика имела смутное представление, знала что этим денег не сделаешь. — Но ведь это не бизнес, а… (она хотела сказать: «а блажь»), а «хаби», как говорят американцы.

Алеша, по видимому привык к возражениям в части поэзии и пропустил ее замечание мимо ушей. Откинув изящным движением руки свои светлые кудри, он с подъемом продекламировал:

«Что без тебя мне эта вечность,
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм без божества!»

— Кто это написал, я уверен, что вы не знаете? — задорно спросил он.

— Вы правы, и меня это не интересует, — сухо ответила Лика. — О таких вещах говорите лучше с моим отцом, он тоже знает наизусть много стишков.

— Стишков?! О, дитя!! (Нахал! — вспыхнула Лика). Вы чем живы? Где работаете? Почему вы «Лика»? В честь Бунинской Лики, да?

— Не несите чепухи! Не знаю я никакой Будайской Лики и не хочу знать, — всерьез рассердилась молодая женщина. — Я Лика в свою честь!

Алеша, по видимому, остался доволен, что ему удалось наконец вывести из терпения «милейшую мэм».

— Ладно, ладно! — примирительно и, вместе с тем, с обидным покровительством, произнес он. — Простите, если что не так, если «не пассует», как говорят поляки. Я как поэт, человек добрый и к человеческим слабостям понятливый.

Мальчишка, дурак! — недобро сверкнула Лика глазами. — Подожди же, «поэт», обломают тебе еще наши янки павлиний хвост!

Молодые люди были теперь у цели: перед ними мирно похлюпывал, постукивая широким своим бортом о причал, генерал Мюр.

V

У пароходных сходен дежурный моряк приветливо как старому знакомому, улыбнулся Алеше (как, впрочем ему улыбались все при встрече) и, выслушав его просьбу, с готовностью, излишне громко, прокричал на палубу, чтобы немедленно вызвали наружу русского доктора.

Вспышка гнева у Лики прошла, но остался на душе горький осадок глупой и незаслуженной обиды. Она теперь иными глазами смотрела на юношу: «красивая, но разбалованная и пустая балабошка!»

В ожидании отца «балабошка» заметно присмирел и не делал больше попыток задираться.

— Мама всю дорогу страдала и сейчас больна, — с грустным видом сообщил он. — Папа поместил ее в госпиталь и дежурит при ней.

Лика вспомнила и спросила о четвертой персоне, упомянутой в телеграмме из Бремена.

— Это наша Маруся, — пояснил юноша. — Она прибилась к нашей семье маленькой девочкой, когда ее рода те л ей «кончали» на селе как кулаков.