Метелло

Когда они пришли на стройку во вторник, доступ туда был уже закрыт: хозяева выставили караульных — где десятника, а где даже ночного сторожа, оставленного после смены.

На строительном участке по улице 20-го Сентября рабочих встретил один Криспи. Можно было предположить, что инженер, помощник и Нардини сидят, запершись в конторе, но их не было видно, они не подавали никаких признаков жизни. Как и накануне, забастовщики стали в ряд под насыпью. В восемь часов Криспи начал колотить в железный брус, что обычно служило сигналом к началу работы. Но никто не двинулся с места, и Криспи, усевшись на ящик, закурил сигару. Он покачал головой, и кое-кто из каменщиков передразнил его. Потом рабочие стали медленно подыматься на насыпь. Никто не проронил ни слова, все происходило в полном молчании. Криспи украдкой смотрел вслед уходящим. Его безразличие походило на провокацию. Было бы лучше, если б он, став на свой ящик, принялся их оскорблять. Но это был только второй день забастовки, рабочие чувствовали себя бодро, их даже потешала постная физиономия десятника, его поза сторожевой собаки. Впрочем, он выглядел куда отвратительней овчарки, дремлющей в тени, после того как она честно выполнила свои обязанности ночного сторожа. И не кто иной, как Липпи, самый старый и благоразумный из всех, вынул на секунду изо рта трубку и решил подразнить десятника:

— Гав, гав!

Затем, как и в прошлый раз, рабочие с разных строек собрались в саду у Фортецца да Бассо. Некоторые уселись на скамейки, другие группами по три-четыре человека разбрелись кто куда. Каменщики, которые жили в деревнях, несмотря на палящий зной, отправились по домам: поскольку они бастовали, подрядчики теперь не разрешали им ночевать в бараках. Самые молодые под предводительством Биксио Фалорни решили выкупаться в Арно, так как Муньоне, натолкнувшая их на эту мысль, настолько пересохла, что в ней купаться было уже невозможно. Каменщики постарше, жившие в городе, сговорились встретиться в остерии у Порта а Прато, куда к определенному часу должен был прийти Дель Буоно. В это утро он занимался своими личными делами, что случалось с ним довольно редко. В сорок пять лет у него прорезался зуб мудрости, и, вконец измучившись, бедняга решил его удалить. Когда он пришел в остерию, держась за щеку, его заставили так усердно полоскать рот вином — для дезинфекции», что чуть было совсем не напоили.

Но кто был хорош, так это Липпи! Он уже не знал, за кого пить — за франкмасонов — «вольных каменщиков», — погибших во времена Парижской Коммуны, или за Филиппо Брунеллески[49], этого «каменщика из каменщиков». И, дальше больше, от богохульств он перешел и вовсе к Непристойностям. Чтобы доставить удовольствие старику, его попросили прочитать неприличные стихи Вамбы[50], которые он знал на память, как, впрочем, и многие другие в этом жанре.

— Липпи, прочти «Признание»!

— Лучше «Заслуги города Флоренции»!

— Прочти «Милостыню»!

Старый Липпи, облокотившись о стол и высоко подняв стакан с вином, зажмурил глаза и начал декламировать:

Говорит: «Отправляйтесь-ка с богом…»
Ты, сын пса, кто позволил тебе
Приходить к нам с чужими свободно?
Хлеба я у него попросил для себя,
Был, клянусь, о Мадонна, голодным…

Вечером в остерии, в беседке, увитой виноградом, составилась компания. Собрались и рабочие механических мастерских, и возчики, и таможенники. Не замедлил появиться бродячий музыкант с гитарой, и все принялись петь. Аминта, как и все остальные, слегка подвыпил, он поднял бокал и начал импровизировать. Досталось от него и попам, и теще с тестем, и хозяевам — всем досталось!

Потом настал черед Немца. Хотя до темноты было еще далеко, но поскольку в этот день все равно никто не работал, он начал пить вместе со всеми, а уж в этом его никто не мог превзойти. Немец громадой высился над всеми, и его раскатистый, мощный голос, которым он владел великолепно, покрывал все остальные. Сначала он подпевал гитаре, а Аминта тянул: «Ун-ба-ба, ун-ба-ба!» Затем, поддавшись общему настроению, побагровевший, смеющийся Немец попросил всех помолчать, чтобы он мог спеть соло. Его просьба была удовлетворена.

— Этой песни вы наверняка не знаете! — закричал он.

О Lieb’, о Liebe!
So golden schön,
Wie Morgenwolken
Auf jenen Höhn![51]

Он пел и медленно приподнимался с места. Мелодия была нежная, певучая. Он исполнял ее, иногда чуть запинаясь, покачивая головой и закрывая глаза. Потом вдруг выпрямился во весь рост, вытаращил глаза и, хватив кулаком по столу, закончил:

…und Freud’ und Wonne
aus jeder Brust.
О Erd’, о Sonnei
О Glück, о Lust![52]

Слушатели слегка оробели и, когда он кончил, с секунду колебались, прежде чем зааплодировать.

— Это не Вагнер? — спросил Метелло. — Мне Вагнер не нравится!