Метеоры

Далекий гул доносится до меня. Я поднимаю глаза к круглому небу в вырезе кратера: там величественно колеблется серебряный смерч, сбивается в кучу и тут же распадается, с угрожающей скоростью растет. Чайки, тысячи чаек, десятки тысяч чаек! Бежать, прежде, чем мое растерзанное в клочья тело не постигнет та же судьба, что и крысу. Дани… Я в последний раз склоняюсь к тому, что было его лицом, к пустым глазницам, к щекам, сквозь рваные дыры в которых видны зубы, к его ушам. Перламутровая искра рядом с этой кошмарной маской. Я наклоняюсь ниже. Серьга, филиппинская жемчужина, чья единоутробная сестра хранится у меня. Малыш Даниэль надел ее, чтобы пойти ко мне! И я даже думаю, не эта ли волшебная серьга потащила его к моему вагону, за ухо, как непослушного школьника. Теперь чайки падают с неба со всех сторон. Бежать… бежать…

P. S. Ты-то знал, Дани, что суровое, напряженное, черствое лицо, которое я обращаю к другим, — не есть мое настоящее лицо. Оно просто омрачено одиночеством и изгойством. Так бывает, когда лицо мое обнажено, а тело — одето. Кто никогда не видел меня полностью голым, не знает моего настоящего лица. Потому что тогда жаркое присутствие тела ободряет его, смягчает, восстанавливает в природной доброте. Я даже думаю, а не является ли желание неким особым безумством, вызванным этим изгойством, перемежающимся безумием лица-скитальца, лишенного тела. Покинутое своим телом и осиротевшее, мое лицо жадно ищет, упорно преследует — тело чужое. Потому что ему одиноко, голо и страшно на плечах у одетой куклы, и оттого оно требует уткнуться лбом во впадину чужого плеча, носом — в под мышку, губами — в пах.

Кто не видел меня в момент наслаждения, не знает моего настоящего лица. Потому что тогда пепел, покрывающий его, пламенеет и горит, глаза мертвой рыбы зажигаются как лампады, безгубый рот оторачивается пурпурной плотью, и целый калейдоскоп цветных образов проносится по лбу..

Эти две тайны и несколько других умерли вместе с тобой, Дани…

* * *

Не дождавшись прибытия ни одного из шабашников, я сначала подумал, что их испугал мистраль, — гипотеза маловероятная, но ничего другого мне вообразить не удалось. Я отправился с Сэмом в Энтрессен, куда мы прибыли до полудня. И тут же узнали, что накануне объявлена всеобщая мобилизация и что война разразится с часу на час. Я отправился в жандармерию заявить о том, что на белых холмах обнаружен труп. Никто не захотел меня слушать. С мобилизацией и так дел невпроворот! На белых холмах? Это место, куда жандармы заходить не отваживаются. Земля тех, кто вне закона. Труп — наверно, утильщика или тряпичника, помоечника или шабашника. Разборки между арабами, итальянцами или корсиканцами. Я уяснил, что мы не являемся частью общества, и поздравил себя с тем, что не подлежу мобилизации. Пусть выпускают друг другу кишки — почтенные граждане и гетеросексуалы… А мы, маргиналы, будем считать удары.

Я свистнул Сэма и направился к вокзалу. Поезд на Лион. Потом Фонтенбло и Сент-Эскобиль. Я буду там на своей земле и одновременно на подступах к Парижу. В первых ложах начинающегося спектакля…

ГЛАВА X Сент-Аманские пирожные

Одним из главных оправданий существования войн, несомненно, следует признать мгновенное перемещение людей в состояние каникулярности. Более того, время военной службы задним числом кажется исполненным очарования. Ведь оно, после окончания учебы и до начала карьеры, образует выморочное пространство вынужденного безделья, заполненного занятиями совершенно новыми и бесполезными, подчиненными искусственному и нелепому дисциплинарному уставу, который замещает и мораль, и благопристойность, лишает человека чувства ответственности и осторожности. У Эдуарда остались счастливые воспоминания о первых больших каникулах, пришедшихся для него на конец 1918 года и превративших почти в праздник взрыв 11 ноября. Едва получив увольнительную из реннских казарм, он бодро стучал сапогами по парижскому асфальту, с видом победителя, не вступавшего в битву, и наслаждаясь горячей симпатией мужчин и женщин, в качестве хорошего товарища и славного парня, с легкими деньгами.

Новая война не просто вернула ему этот период беспечной и веселой юности, она избавила от забот, доставляемых прежде Звенящими Камнями, Флоранс и Марией-Барбарой. Война наполнила его блаженной экзальтацией, слегка хмельным энтузиазмом, в котором забавным образом смешивались вкус к жизни и предчувствие, почти предвкушение близкой смерти. К простой необходимости исполнить свой долг, диктуемый патриотизмом, добавлялось горячее стремление к жертвенности, затаенно гармонирующее с внутренней горечью и усталостью от жизни. Его возраст, посредственное здоровье, семейные обязательства освободили бы его от воинского долга. У него были связи в военном министерстве, и с помощью интриг ему удалось все же записаться добровольцем.