Метеоры

Я рассматриваю одиннадцать портретов, они должны ответить на этот вопрос. Редко встречается, чтобы первоначальный порыв, который есть источник поведения каждого существа, был бы так непосредственно выражен. Благодаря этим портретам я понял новый секрет моего брата — все больше и больше проникая в него по мере разглядывания этих одиннадцати портретов, — и все меньше и меньше я узнавал в них себя. Я постепенно понял нежелание японцев «узнавать» меня, не видящих в этих портретах сходства со мной. Если таков был действительно облик Жана теперь, то нужно признать, что за такое небольшое время его болезненная неустойчивость, пламенная страсть к новым горизонтам сильно изменили его лицо. В этой маске я не увидел ничего, кроме лихорадочной жажды странствий, которая повергает в панику ее обладателя, если на его пути встает нечто, замедляющее его движение вдаль. Это — форштевень, на котором соль морей оставила свой след, это — фигура на носу корабля, изъеденная туманами, это абрис вечного странника, изборожденный ветрами. В нем есть нечто от стрелы и от борзой, нечто от яростного стремления к разрыву, жажда скорости, безумие бесконечного бегства. Ветер, ветер, еще раз ветер — из него состоит этот лоб, эти глаза, этот рот. Это уже не лицо, а роза ветров. Может ли статься, что бы отъезд Софи и его собственное долгое путешествие так опростили моего брата? Можно сказать, что он губит себя, с тем чтобы окончательно исчезнуть, подобно метеориту, расплавляющемуся в сгустке пламени от контакта с атмосферой и исчезающему прежде, чем он достигнет земли. Это роковое предназначение моего брата-близнеца постепенно становится все более ясным и, наоборот, изменяет мою судьбу в лучшую сторону. В моем преследовании появляется пугающий смысл: я кормлюсь за счет его теряющейся субстанции, я вселяюсь в тело брата-дезертира…

Шонин

После поучений и созерцания приходит очередь проникновения. Миниатюрные сады соответствуют третьему этапу включения земли в свой внутренний мир. Если западный дом — в саду, сад дзен — в доме, то миниатюрный сад — в руке хозяина дома.

Недостаточно, чтобы дерево было маленьким. Нужно еще, чтобы у него был вид древнего, старого. Берут самые слабые зерна наиболее тщедушных растений. Потом у ростка отрезают почти все корни и сажают в узкий сосуд, в котором очень мало земли. Затем постепенно скручивают ствол и ветки в подобие узла. Его подвергают частому укорачиванию веток, прищипыванию, выкручиванию, подрезкам. Ветки, искривленные с помощью нитей и тяжестей, приобретают изогнутый контур. Ему дырявят ствол и вводят в сердцевину растительный яд кротона, что делает деревце более гибким, пригодным к любым вывертываниям. Чтобы придать веткам изломанность, надрезают кору и вводят внутрь каплю золотого сока. (Берут часть ствола бамбука, так чтобы на обоих концах сохранились узлы, потом помещают на год в выгребную яму. Жидкость, образующаяся внутри бамбука, и есть золотой сок.)

Искривленность карликовых деревьев, созданная путем стольких мучений для них, является синонимом глубокой старости. Вот так и даос подвергает себя мучительной гимнастике с единственной целью достичь того, чтобы дарующее жизнь дыхание проникло во все тело, и таким образом обеспечить себе долголетие. Изгибы карликовых деревьев напоминают танцующих. Даос переворачивается назад таким образом, чтобы, находясь в крайне неудобной позе с выгнутой спиной, видеть небо. Танцоры, колдуны, карлики и маги узнаваемы по деформациям, по телесному ущербу, позволяющему им видеть небо. Журавль, вытягивая шею, черепаха, потягиваясь, очищают свое дыхание, увеличивают его действенность и достигают долголетия. И только по этой — и никакой другой — причине узловатый посох старца является символом глубокой старости.

Карликовыми могут стать кипарис, катальпа, можжевельник, каштан, персиковое и сливовые деревья, ива, фикус, баньян, сосна… На могилах сажают иву или тополь, если там покоится крестьянин, для образованного человека — акацию, кипарис — для феодального властителя, сосну — для Сына Неба. Могила — это дом, гора, постель, остров, вся вселенная.