Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова

То есть Горький, не оказав ему помощи, уехал. Здесь обращает на себя внимание, что Замятин горьковское «М» поставил в один ряд с булгаковским; Булгаков же «Михаила» и «Мольера» дистанцировал от «Максима». Как бы ни расценивать это, фактом является то, что Горький не только занимал особое место в круге интересов Булгакова, но и по крайней мере один раз упоминался им с обыгрыванием инициала его литературного псевдонима. Еще один аспект – в беседе с Бездомным растроганный Мастер «вдруг вытер неожиданную слезу». Если говорить о «слезе» в контексте отечественной литературной жизни, то нет другого человека, кроме Горького, чья «неожиданная слеза» была бы так знаменита. А сделал ее знаменитой В. Маяковский, который написал: «Поехал в Мустамяки (местечко в Финляндии, где была дача Горького. – А. Б.). М. Горький. Читал ему части „Облака“. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет <…> Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея».

Эта притча об «обплаканном жилете» стала настолько расхожей, что о слезливости Горького упоминали в своих мемуарах многие: И. Бунин, В. Ходасевич, П. Пильский, Н. Берберова, М. Алданов. В частности, Н. Берберова писала: «Эта способность слезных желез выделять жидкость по любому поводу (грубовато отмеченная Маяковским) была и осталась для меня загадочной»[129].

Примерно аналогичная характеристика («Очень падкий на слезы») была дана также Марком Алдановым в статье, приуроченной к пятилетию со дня смерти Горького[130].

Н. Телешов, присутствовавший 1902 году при чтении в Художественном театре пьесы «На дне», вспоминал: «А иногда голос его начинал дрожать от волнения, и, когда Лука сообщил о смерти отмучившейся Анны, автор смахнул с глаз неожиданно набежавшую слезу»[131].

К. И. Чуковский 22 ноября 1918 года сделал такую запись в своем дневнике: «Вчера я впервые видел на глазах у Горького его знаменитые слезы. Он стал рассказывать мне о предисловии к книгам „Всемирной Литературы“ – вот сколько икон люди создали, и каких великих – черт возьми (и посмотрел вверх, будто на небо – и глаза у него стали мокрыми)»[132].

Или вот такая датированная 19 июля 1919 года заметка в записной книжке Блока: «В 6 часов вечера Горький читает в Музее города воспоминания о Толстом. – Это было мудро и все вместе с невольной паузой (от слез) – прекрасное, доброе, увлажняет ожесточенную душу»[133].

А. Л. Желябужский, племянник первого мужа второй жены Горького, так описывает свои относящиеся к периоду 1900–1903 годов впечатления: «Читал он превосходно, очень просто, но удивительно образно. Глубоко переживал читаемое. Иногда его начинали душить слезы… Бывало и так, что слезы начинали неудержимо катиться по щекам, стекали на усы, и он всхлипывал совершенно по-детски»[134].

А. В. Луначарский вспоминал в 1927 году, что в период пребывания на Капри Горький, любуясь тарантеллой, «при этом зрелище неизменно плакал»[135].

Таким образом, «неожиданная слеза» Мастера должна была вызвать у современников Булгакова непосредственную ассоциацию с именем Горького.

И, наконец, позерство Мастера. Посмотрим, как стыкуется этот факт из романа с наблюдениями тех, кто часто бывал с Горьким.

«Вчера во „ВсеЛите“ должны были собраться переводчики и Гумилев <…> прочел им программу максимум и минимум <…> – и потом выступил Горький. Скуксив физиономию в застенчиво-умиленно-восторженную гримасу (которая при желании всегда к его услугам), он стал просить-умолять переводчиков переводить честно и талантливо <…> Все это очень мне не понравилось – почему-то. Может быть, потому, что я увидел, как по заказу он вызывает в себе умиление»[136].

Через полгода, 5 марта 1919 года в этом же дневнике появляется другая запись: «У Горького есть два выражения на лице: либо умиление и ласка, либо угрюмая отчужденность. Начинает он большей частью с угрюмого»[137]. («Я – мастер, – он сделался суров» – разве не об одном и том же пишут Чуковский и Булгаков?)

И еще через полгода, 30 ноября 1919 года: «Впервые на заседании присутствовал Иванов-Разумник, <…> молчаливый, чужой. Блок очень хлопотал привлечь его на наши заседания <…> И вот – чуть они вошли, – Г[орький] изменился, стал „кокетничать“, „играть“, „рассыпать перлы“. Чувствовалось, что все говорится для нового человека. Г[орький] очень любит нового человека – и всякий раз при первых встречах волнуется романтически – это в нем наивно и мило»[138].

И. А. Бунин писал в своих воспоминаниях: