Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова

Дело в том, что комментатором допущена методологическая ошибка: комментируя последнюю редакцию романа, где какие-либо указания на существование Храма отсутствуют вообще, он взял эту деталь из первой редакции, созданной до 1931 года. Там действительно имеются упоминания такого рода: «Иванушка скакнул и выскочил на набережной храма Христа Спасителя», «Над храмом в это время зажглась звезда, и побрел Иванушка в одном белье по набережной…»[332]

Действительно, когда создавалась первая редакция, храм еще стоял. Но в последней редакции финал действия романа обозначен 1936 годом, поэтому упоминание о храме было изъято.

Полагаю, что данных, указующих на МХАТ как прообраз Варьете, в романе достаточно. Но, видимо, такое изображение театра не являлось самоцелью. Поэтому остается выяснить главное – как преломились намерения Булгакова в конкретных образах романа «Мастер и Маргарита».

Глава XXXI. Седой финдиректор в интерьере Театра

Седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским…

«Мастер и Маргарита», гл. 14

У Станиславского в тридцать три года была совершенно седая голова.

В. И. Немирович-Данченко[333]

Возможно, кто-то усмотрит в подборке вынесенных в эпиграф двух цитат кощунственный намек на генетическую связь образа финдиректора Варьете Римского с личностью легендарного корифея МХАТ К. С. Станиславского.

Но, во-первых, не может не обратить на себя внимание параллель между высказыванием В. И. Немировича-Данченко «У Станиславского в тридцать три года была совершенно седая голова» и характеристикой Римского «Седой как снег, без единого черного волоса старик». Кроме этого, в булгаковском определении Римского как «старика» содержится еще одна не менее интересная параллель; вот что писал в своих воспоминаниях М. В. Добужинский: «В театре говорили с уважением: „Старик на фабрике“ <…> В театральных анекдотах Немирович всегда прозывался Колодкин (от какого-то магазина Немирова-Колодкина) …а Станиславский был „Старик“»[334]. Как можно видеть, в короткую характеристику Римского Булгаков включил сразу два элемента, которые должны были вызвать у его современников прямую ассоциацию с личностью основателя МХАТ.

Что же до кощунства, то давайте не будем спешить с возмущенными оценками, а лучше ознакомимся с содержанием короткого отрывка из булгаковского эпистолярия:

«Сегодня у меня праздник. Ровно десять лет тому назад совершилась премьера „Турбиных“… Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные или погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в проезде Художественного театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного металла (например, меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили у меня за десять лет».

Это – выдержка из письма М. А. Булгакова от 5 октября 1936 года директору Большого театра Я. Л. Леонтьеву, человеку далеко не последнему в мире искусства[335]. Как можно видеть, отношение Булгакова к Станиславскому было весьма далеким от преклонения перед его авторитетом.

О том, что это было написано не под влиянием минуты, свидетельствуют многочисленные записи в дневнике Елены Сергеевны. Вот что писала она, например, за полтора года до написания приведенного выше письма[336]:

«Все это время прошло у Станиславского с разбором „Мольера“. М. А. измучен. Станиславский хочет исключить лучшие места: стихотворение, сцену дуэли и т. д. У актеров не удается, а он говорит – давайте, исключим <…> Семнадцатый век старик называет „средним веком“, его же – „восемнадцатым“ <…> Нападает на все то, на чем пьеса держится. Портя какое-нибудь место, уговаривает „полюбить эти искажения“ <…> М. А. говорит:

– Представь себе, что на твоих глазах Сергею начинают щипцами уши завивать и уверяют, что это так и надо, что чеховской дочке тоже завивали, и что ты это полюбить должна».

Запись через две недели: «М. А. приходит с репетиций у К. С. измученный. К. С. занимается с актерами педагогическими этюдами. М. А. взбешен – никакой системы нет и не может быть. Нельзя заставить плохого актера играть хорошо»[337].

О том, что к системе Станиславского Булгаков относился без должного пиетета, свидетельствует еще одна запись в том же дневнике, сделанная через три с половиной года: