Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова

«М. А. говорит: система Станиславского – это шаманство. Вот Ершов, например. Милейший человек, но актер уж хуже не выдумаешь. А все – по системе. Или Коренева? Записывает большими буквами за Станиславским все, а начнет на сцене кричать своим гусиным голосом – с ума сойти можно! А Тарханов без всякой системы Станиславского – а самый блестящий актер!»[338]

Отношение Булгакова к личности Станиславского характеризует и такая сделанная Еленой Сергеевной 25 августа 1934 года запись:

[Станиславский] «Приехал в Театр в половине третьего. Встретили его длинными аплодисментами. Речь К. C.’а в нижнем фойе. Сначала о том, что за границей плохо, а у нас хорошо. Что там все мертвы и угнетены, а у нас чувствуется живая жизнь. „Встретишь француженку, и неизвестно, где ее шик?..“ Потом – педагогическая часть речи. О том, что нужно работать, потому что… Художественный театр высоко расценивается за границей!.. В заключение – заставил всех поднять руки в знак клятвы, что все хорошо будут работать <…> М. А. говорит, что он еще явственнее стал шепелявить»[339].

Эта строчка в дневниковой записи может вызвать некоторое удивление – подумаешь, у основателя Театра появился незначительный изъян в дикции… И зачем только Елена Сергеевна записала такое?.. Корифей ведь все-таки…

Но все же… Где-то об этом уже было… Вот оно – глава 14, визит вампира-наводчика Варенухи в кабинет Римского: «Если же к этому прибавить появившуюся у администратора за время его отсутствия отвратительную манеру присасывать и причмокивать…» Хотя в данном случае дефект речи относится не к самому Римскому, для потенциальных читателей тридцатых годов, знакомых с Театром не только из зрительного зала, это место в романе должно было навести на мысль, о ком действительно идет речь.

О том, что резкие характеристики Булгакова и его жены в отношении Станиславского имели под собой основания, свидетельствуют и воспоминания В. В. Шверубовича, где он, в частности, пишет:

«На репетициях все должны были постоянно быть в пределах досягаемости голоса Константина Сергеевича, причем если ему приходилось при обращении повышать его, потому ли, что актер ушел слишком далеко, или потому, что он был недостаточно внимателен, он делал это уже сердито. Вообще сердился он очень легко, очень быстро раздражался, вспыхивал и гневался. Именно гневался. Слово „злился“ не подходит – оно мелочное и ядовитое. „Сердился“ – тоже не то <…> Нет, Константин Сергеевич именно легко впадал в гнев и тогда, сверкая молниями глаз, беспощадно разил окружающих, иной раз даже не отделяя правых от виноватых»[340].

А ведь это написано с любовью – В. В. Шверубович на страницах своей книги явно восхищается Станиславским. Но читаем дальше:

«Раздражала его и Ольга Леонардовна [Книппер-Чехова]. Были такие репетиции „Вишневого сада“, когда Константин Сергеевич просто кидался на Ольгу Леонардовну. Только феноменальная выдержка и кротость помогали ей переносить эти „зверства“. Я помню одну вечернюю репетицию „Вишневого сада“ в верхнем фойе, когда Константин Сергеевич после третьего акта при всех участниках кричал ей: „Любительница! Никогда вы актрисой не были и никогда не будете!“. Пародировал ее, грубо, уродливо изображая ее сентиментальной и глупой. Это было ужасно! Не знаю, как другие, но Василий Иванович [Качалов] просто выскочил из фойе, у меня от волнения и тоски ныли зубы и дрожали колени»[341].

А ведь речь идет о старейшей артистке, стоявшей у истоков создания Театра, лучшей исполнительнице женских ролей, очень интеллигентной и обаятельной женщине. Еще в начале века, сравнивая ее с Андреевой, тот же Станиславский говорил, что Андреева – актриса весьма полезная, в то время как Книппер – незаменимая.

Еще одно место из тех же воспоминаний: «Уж очень интересно было присутствовать на репетициях и внедряться в самую святая святых Театра. Так манил к себе Константин Сергеевич, грозный, страшный, а иногда такой добрый и ласковый, то надменный, то застенчивый, то жестокий до грубости, то внимательный до нежности»[342].

Выше приведено высказывание Булгакова о «завитых ушах». Вадим Васильевич приводит подобный, относящийся к 1922 году случай (зарубежные гастроли в Праге):

«Немолодой питерский адвокат явился с холеной остроконечной бородкой; гримировавший его в „выборные“ Лева Булгаков подобрал для него парик в цвет его собственной бороды, а бороду и усы только растрепал. И именно эту бороду Константин Сергеевич нашел фальшивой и неправдоподобной, а главное, неаккуратно приклеенной. Булгаков даже заикаться стал от возмущения и обиды, объясняя, что борода такая, как выросла, что она настоящая. Когда Константин Сергеевич наконец понял его, то только на секунду смутился, а потом сказал: „Ну и что ж, что настоящая, на сцене все должно быть прежде всего художественным… А борода эта плохая, ненатуральная, надо ее перечесать, перекрасить“. Адвокат обиделся, сорвал парик, бросил его к ногам Станиславского и пошел переодеваться. Больше он в „выборных“ не участвовал»[343].