Метод Лиепа: философия тела

Маленькая пауза, успеваю вытереть мокрое лицо полотенцем. Adagio (адажио) у станка.

Уже давно мой главный педагог — Андрис. Люблю попасться ему на глаза в репетиции или занятиях, чтобы получить подсказку. Он — гениальный педагог. Складываю в копилку памяти его пометки, его замечания, а во время занятий извлекаю и стараюсь выполнить.

— Андрис, что главное в adagio у станка?

— Главное — внутренними мышцами держать ноги и правильно проверять на plie (плие).

Мы прилетели в Ереван.

Накануне отец позвонил, попросил заменить заболевшую партнершу, станцевать с ним «Болеро» из «Дон Кихота» в правительственном концерте.

В Москве еще (или уже) нет тепла, а здесь яркое солнце, море цветов на улицах. Как будто всё озарила моя радость: «Я сегодня танцую с моим отцом!»

Отец спокоен и весел.

Я немного волнуюсь из-за предстоящей репетиции. Как это будет? (Получится ли у него из отца превратиться в кавалера? И смогу ли я стать его дамой?)

В гостинице (конечно, лучшей в городе) слышу вопрос, обращенный к отцу:

— Вам и вашей партнерше удобнее, если номера будут рядом?

— Нет! — артистично громко отвечает отец. — Нам один и большой!

Головы поворачиваются в нашу сторону.

Отец наслаждается произведенным эффектом до тех пор, пока дамы за стойкой не заглядывают в мой паспорт и не находят фамилию «Лиепа».

— Ах, это дочка! — облегченно вздыхают они. — Очень, очень рады!

Номер роскошный, но мы спешим в театр на репетицию. Танцуем сегодня же.

Дощатый пол балетного зала под ногами. Я жду. может быть, наставление, или пожелание, замечание, или хотя бы вопрос???

Ничего!!!

Заиграла музыка. Отец сделал свой выход, я догнала его, он улыбнулся мне обаятельно и задорно. И мы прошли номер на одном дыхании.

Выступление пролетело.

Кастаньеты в его руках звенели, то немного опережая, то догоняя меня. Я была партнершей, дамой. Он завоевывал мое внимание, окружал облаком своего мужского шарма, преподносил меня! И ни тени покровительственного тона! Это было. так здорово!

— Маленький, ты сегодня танцевала гениально.

Это он сказал в другой раз.

Некоторое время назад я танцевала Мерседес в «Дон Кихоте». Он видел. После спектакля раздался телефонный звонок. Звонил отец.

— Маленький.

Сердце хранит это не как похвалу моим танцам, а как меру его любви.

Потом мы в гостях у друзей, Нурика и Эсмы. Едим армянскую похлебку и абрикосы. Нам очень весело. Нас прямо переполняет веселье.

Идем в гостиницу, держась за руки, и хохочем от счастья.

— Что? Уже за полночь и отключили воду?

Ха-ха-ха!

— Сколько ты съела абрикосов?

Ха-ха-ха!

— Ты с какой стороны будешь спать? Посередине?

Ха-ха-ха!

Так и заснули: мгновенно, в одной постели, от усталости и счастья.

Сердце бешено колотится.

Капли пота капают на пол рядом со мной. Надо бы сделать Adagio «обратно», то есть всю комбинацию повторить, начиная с вынимания ноги назад. Но сегодня нет на это сил. Стою, согнувшись, упираясь руками в колени, пока четыре пропущенные музыкальные фразы дают мне возможность отдышаться

Тот спектакль был встречей двух поколений. Красс отца боролся с молодым Спартаком Большого — Иреком Мухамедовым. Наверное, отцу хотелось, чтобы спектакль длился вечно, но своей тонкой актерской интуицией он не мог не чувствовать, что время, словно декорация в спектакле, сменило людей вокруг.

Хотя в зрительном зале все еще была публика, знавшая спектакли Плисецкой, Васильева, Лавровского, Максимовой, Владимирова. того уходящего поколения, которому позволено было подниматься до гениальности. Для них — зрителей того вечера — это была долгожданная встреча с талантом, глоток свежего воздуха, забытое ощущение восторга от роли гигантского масштаба, миг, который хочется удержать в памяти и сердце. Балет рождается и умирает одновременно. Когда ты молод — переживаешь умирание в спектакле радостно (ты сегодня хорошо сделал свою работу). Когда опытен — заканчиваешь спектакль спокойнее. Отец чувствовал это трагически.

На сцену выходило новое поколение, поколение нас, нынешних. Прагматиков, реалистов, умеющих имитировать чувства, оставаясь с «холодными носами». Умеющих просчитывать все наперед, взвешивать и искать выгоду.

Глупая, я хотела, чтобы спектакль скорее закончился.

Пусть бы это длилось, длилось.

После. Отшумели овации. Охапки цветов и возбужденные лица зрителей с одной стороны. Радостно-усталые артистов — с другой. Занавес закрылся.

Отец приготовил угощение. В углу гримерной громоздились ящики с шампанским. Ему так нужны сейчас слова участия, поздравления — как мера его титанического труда. Люди, люди, ему нужны ЛЮДИ, улыбки, смех. Молодые артисты не торопились.

Те, кто с радостью разделил бы этот миг с отцом, остались по ту сторону занавеса. Андрис говорил танцовщикам: «Ребята, заходите. отец очень просит. отец будет так рад.» Конечно, зашли. Но уже новые, другие — МЫ.

Только от цеха рабочих сцены пришли ребята из «прошлых». Принесли в подарок кусок сцены Большого театра с чеканкой — прыжком отца в остановленном мгновении. Говорили взволнованно, сердечно, как раньше, с тем же трепетом. Они и несли гроб отца из белого фойе Большого театра всего через три года.