Метод Лиепа: философия тела

Его возбуждение на мгновение замирает, но не исчезает — наверху, дома его ждет мама.

Открываю пяткой, закрываю носком. Интересно, сколько за свою жизнь я сделала экзерсисов?

Итак, тандю! Тандю — разогрев. Двумя руками держусь за станок. В сторону три, полупальцы, потом вперед, назад.

На plie (плие) — теперь уже одна рука лежит на станке — привычное тепло бежит по телу.

Отец считал, что к rond de jambe par terre (ронд де жамб пар тер) — четвертое движение у станка — тело должно быть полностью разогретым, о чем свидетельствует мокрая от пота майка.

Пот выступил у меня на лбу, на спине. Дрожь пробежала по телу, и сердце, кажется, сейчас выскочит из груди.

В тесноте ложи не только не повернуться, но и не вздохнуть. Переполнены и все ложи рядом, и все ярусы, и партер. Сегодня Красса танцует мой отец.

Занавес взлетает вверх, и ложа бенуара № 6, в которой я умираю от напряжения, и весь зрительный зал в мгновение слились в одно целое и отпрянули назад от волны огненной энергии, которая устремилась на нас от выхваченного прожектором отца.

Я никогда в жизни не волновалась больше, чем в тот вечер, когда мой отец танцевал последний в его жизни «Спартак».

С того момента, когда в графике репетиций стала появляться строчка: «Спартак» — Лиепа — фамилия концертмейстера», Андрис и я — оба уже артисты, были рядом с ним, а значит, прошли этот путь вместе.

Все происходило на наших глазах. И мучительная борьба со своим телом, которое нужно заново собрать и довести до пика формы. И бесконечный поиск новых актерских ходов, где мы счастливо становились участниками обсуждений. Он не вспоминал «текст» знакомого, многажды танцованного спектакля; на наших глазах создавался новый, живой рисунок, где в каждом движении, в каждом жесте была мысль и мощь.

И этот Красс, его сегодняшний герой, вобрал в себя все. И то, что ему, Марису Лиепе, 40 лет. Всего 40! Но когда тебе 40, в этой сволочной (его слово) любимой профессии нельзя останавливаться, надо все время жить в ней. И что он чувствует в себе достаточно сил, чтобы победить все преграды, которые препятствовали его появлению на сцене Большого театра, и воспрянуть из небытия.

И еще он постарается закрыть глаза и забыть, что попал в винт огромной машины: театра, государства, времени. Машины, которая перемолола многих и уже перемалывает его. А сейчас она просто притормозила, дав глоток воздуха и надежду на долгожданный спектакль. Последний?

Нет, он не хочет верить, что последний! А, может быть, он не думает об этом? Не позволяет себе думать.

Как мучительно мешают мысли. А надо работать, работать, работать. Через «не могу», через боль, до головокружения.

За окном зала, где я занимаюсь, порыв ветра поднял желтые листья, и теперь они кружат, как золотая метель.

Я уже дошла до fondus (фондю). Тело делает привычную работу. Не отвлекаюсь на придумывание комбинаций. Делаю все «крестом». То есть вперед, в сторону, назад, в сторону, и с другой ноги. Как же тяжело заставить себя делать ЭТО каждый день.

Особенно, когда ты один в зале. Когда тебя подстегивает только совесть или предстоящий спектакль. Когда нет педагога — нет этих глаз, необходимых любому танцовщику как зеркало, проверка и поддержка, чтобы найти силы и превозмочь свою лень, боль и свое «не могу».

Мы знаем, ему нужно, чтобы хоть кто-то сидел в зале, — это помогает. А для нас с Андрисом это лучшая школа и счастье — быть на его репетициях, дышать этим творческим воздухом.

Все рухнуло в один момент

Выхожу из балетного зала, потому что он пуст и в назначенный час отца нет. Спускаюсь по ступенькам.

Он появляется вдали, у лифта. Енотовая шуба расстегнута, шапка, как на фотографии лорда Споудона. И выражение глаз такое же, как на этом снимке. Как будто заглядывает куда-то за грань или смотрит через тебя.

Идет — не торопится. Я застыла. Понимаю, случилось что-то страшное. Произнес медленно.

— Мне… не дали… спектакль…

Голос задрожал.

— Тебе же дали.

— А теперь о-то-бра-ли.

Это был страшный удар, но не последний.

Мы вышли из театра вместе. Снег блестел под театральными фонарями у первого подъезда. В машине его ждал друг: лаял и бился о стекло дворовый пес Кузя.

И все же, сделав один оборот, этот страшный винт еще раз затормозил, занавес взлетел вверх. Отец на сцене. Он по-прежнему силен и прекрасен.

В сцене «рабов» белой головой и красивым телом выделяется брат Андрис. Его все еще запихивают в кордебалет, хотя он давно уже премьер. Но сейчас — это чудо: они на одной сцене, вместе, в одном спектакле. Отец и сын.

«Наверное, ему сейчас легче», — думаю я, «быть там на сцене, рядом с отцом, а не умирать здесь, в 6-й ложе бенуара от волнения и страха. Потому что теперь мы досконально знаем: вот здесь у него уже «сели» ноги. (Этого никто не видит.) Но мы-то помним все его гримасы боли на репетициях. Вот сейчас на диагонали двойных essembles (ассамблее), с которыми и молодые-то Крассы не всегда могут справиться, у него еле хватает дыхания, чтобы дотянуть кусок до конца. Но это знаем только мы: отец на сцене, Андрис рядом с ним и я — в зрительном зале.