Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. Выпуск 3: Возможное и действительное в социальной практике и научных исследованиях

Следующий этап наступает после распада СССР. Состояние ((~1) & (~2)) уже может быть реализовано не как подчинение союзному центру, а как провозглашение независимой Нагорно-Карабахской Республики, либо же как некоторая форма международного протектората со стороны ООН, ОБСЕ, СНГ и т.п., или же как (кон)федеративные или договорные формы отношений между Нагорным Карабахом, с одной стороны, и Арменией и Азербайджаном – с другой. К настоящему времени первый вариант был реализован в решениях властей Нагорного Карабаха (1991– 1992) и состоявшимся в конце 1991 г. референдума, возможности третьего варианта обсуждались, хотя и без особого успеха (к этому варианту могла бы привести идея «общего государства», выдвинутая в 1999 г. посредниками – Минской группой под эгидой ОБСЕ, а также неофицильный проект «Пакт стабильности для Южного Кавказа», выдвинутый группой Эмерсо на – CEPS 1999). Аналогичные промежуточные варианты были реализованы и в случаях других конфликтов (наиболее известные случаи – это Кипр, Дейтонское соглашение по Боснии, первоначальный вариант соглашения по Косово – до ситуации международного признания независимости Косово). Закономерно, что во всех этих случаях реализуется состояние ((~3) & (~4)) – нет боевых действий, сохраняется состояние «не-войны», но за счет значительного международного военного присутствия (войска ООН на Кипре и в Боснии, НАТО в Косово), а также высокой степени вооруженности сторон конфликта. В случае Карабаха международное военное присутствие отсутствует, но ситуация «ни мира, ни войны» зафиксирована в заключенном между Азербайджаном, Арменией и Нагорным Карабахом при посредничестве России соглашении о прекращении огня 1994 г.

Как видим, в реальном пространстве политических процессов могут оказаться наиболее устойчивыми, в том числе и во временном отношении, промежуточные неопределенные схемы. Их неопределенность заставляет думать (или создает такую иллюзию), что в будущем они должны воплотиться в более определенные «окончательные» решения. Но можно допустить, что если и не во всех, то во многих случаях наша уверенность в возможности «окончательных» решений диктуется языком – как обыденным, так и языком международного права и политики. Напротив, реальная практика показывает, что устойчивость или неустойчивость промежуточных решений

((~1) & (~2)) & ((~3) & (~4))

оказывается в зависимости от того, насколько они приближаются к «окончательным» – так, в случае Карабахского конфликта эскалация насилия возникала тогда, когда состояние дел приближалось к реализации либо состояния (1), либо (2) – одна из сторон начинала действия, направленные на срыв реализации худшего для нее состояния. Устойчивость / неустойчивость подобных схем будет зависеть от того, насколько строго выполняются промежуточные «недоопределенные» условия, не являющиеся «худшими» ни для одной из сторон, и не происходит ли их «ухудшение» для какой-либо из сторон.

Если обратиться к документам, в которых описывается текущая ситуация, можно заметить, что в них наличествует попытка преодолеть ограниченность языковых средств за счет введения особых модальных операторов – это описание ситуации де-факто и описание ситуации де-юре. Такой язык, использующий два типа модальности, смягчает жесткость исходных установок и позволяет описывать политическую ситуацию как в ее декларируемом участниками процесса виде («де-юре»), так и в их реальном видении («де-факто»). Но тем не менее подобное преодоление языка еще не является достаточным. Оно обрекает на лингвополитический дальтонизм (или орвелловское «двоемыслие») – не имеющие референции к реальности термины и схемы обретают статус долженствующего быть, в то время как описывающие реальность – как нечто недолжное, хотя и имеющее место. Тем самым сама реальность выступает как нечто недолжное и требующее «редактирования» или устранения. Поэтому требуется более радикальный пересмотр используемого языка20. Так, основываясь на идеях Ю.М. Лотмана [Лотман, 1992], можно рассмотреть возможности такого мета- и самоописания политических и социокультурных процессов, которое, во-первых, основывалось бы не на бинарных противопоставлениях (оппозициях), а на многочленных и градуальных, а во-вторых, использовало бы принцип множественности языков описания и точек зрения.