Метро

Эти слова навели Артема на мрачные воспоминания о шуме в туннелях на его линии, и он не выдержал, наконец, и рассказал о произошедшем с его отрядом, а потом с Бурбоном и, помявшись еще немного, попытался повторить объяснения, данные ему Ханом.

— Да что вы, что вы, это же полная белиберда! — отмахнулся Михаил Порфирьевич, строго сводя брови. — Я уже слышал о таких вещах. Вы помните, я говорил вам о Якове Иосифовиче? Так вот, он физик и как-то разъяснял мне, что такие нарушения психики бывают, когда людей подвергают воздействию звука на крайне низких, не слышимых ухом частотах, если я не путаю, около семи герц, хотя с моей дырявой головой… А звук может возникать сам по себе, из-за естественных процессов, например, тектонических сдвигов или еще чего-то, я, понимаете, тогда не очень внимательно слушал… Но чтобы души умерших? Да в трубах? Увольте…

Со стариком этим было интересно. Все, о чем он рассказывал, Артем раньше ни от кого не слышал, да и метро он видел под каким-то другим углом, старомодным, забавным, и все, видно, тянулся душой наверх, а здесь ему было все так же неуютно, как и в первые дни. И Артем, который часто вспоминал спор Сухого и Хантера, спросил у него:

— А как вы думаете… Мы… люди, я имею в виду… Мы еще вернемся туда? Наверх? Сможем мы выжить и вернуться?

И пожалел тут же, что спросил, потому что вопрос его словно бритвой обрезал все жилы в старичке, тот разом обмяк и негромко, безжизненным голосом протянул:

— Не думаю. Не думаю.

— Но ведь были и другие метрополитены, я слышал, в Питере, и в Минске, и в Новгороде, — перебирал Артем затверженные наизусть названия, которые всегда для него были пустой скорлупой, шелухой, никогда не заключавшей в себе смысла.

— Ах, какой красивый город был — Питер! — не отвечая ему, тоскливо вздохнул Михаил Порфирьевич. — Вы понимаете, Исакий… А Адмиралтейство, шпиль этот вот… Какая грация, какое изящество! А вечерами на Невском — люди, шум толпы, смех, дети с мороженым, девушки молоденькие, тоненькие… Музыка несется… Летом особенно, там редко когда хорошая погода летом: так, чтобы солнце и небо чистое, лазурное, но когда бывает… И так, знаете, дышится легко…

Глаза его остановились на Артеме, но взгляд проходил сквозь него и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымки полупрозрачные величественные силуэты ныне обращенных в пыль зданий, и Артему показалось, что, обернись он сейчас через плечо, перед ним предстанет та же захватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и Артем не решился вторгаться в его воспоминания.

— Да, действительно были и другие метрополитены кроме Московского. Может, где-то еще и спаслись люди… Но ведь сами подумайте, молодой человек! — Михаил Порфирьевич поднял узловатый палец кверху. — Сколько все-таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за столько лет не нашли, если бы было кому искать? Нет, — уронил он голову, — не думаю…

А потом, минут через пять молчания, неслышно почти, обращаясь скорее к самому себе, чем к Артему, вздохнул:

— Боже, какой прекрасный мир мы загубили…

Тяжелая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканный их негромким разговором, спал, приоткрыв рот и негромко посапывая, изредка только начиная по-собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше ни слова и не проронил, и, хотя Артем был уверен, что тот еще не спит, тревожить он его не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.