Метро 2034

Гомер прищурился, глядя на них вслед за остальными… Это был счетчик, замеряющий время с момента прохода предыдущего поезда. Но его табло казалось неестественно вытянутым, десятизначным: восемь цифр до мигающего двоеточия и еще две — секундомер — после. Змеились красные точки, отсчитывая убегающие секунды, менялась последняя цифра в невероятно длинном числе: двенадцать с чем-то миллионов.

Раздался крик… Всхлип.

Старик отстал от загадочных часов. Хантер, неподвижный, ничком лежал на рельсах. Гомер бросился к нему, еле перевернул тяжкое неживое тело лицом кверху. Нет, бригадир дышал, хоть и рвано, а ран на нем не было видно, хоть глаза и закатились, как у мертвеца. Правая рука не разжималась; и только тут старик обнаружил, что Хантер все же не был безоружен в этом странном поединке. Из кулака выглядывала рукоять черного ножа.

Гомер отхлестал бригадира по щекам, и тот, стеная как похмельный, заморгал, приподнялся на локтях, обшарил старика мутным взором. Потом одним махом вскочил на ноги и отряхнулся.

Морок рассеялся: без следа сгинули люди в плащах и ярких куртках, погас слепящий свет, и пыль десятилетий снова осела на стенах. Станция была черной, пустой и безжизненной — именно такой, как Гомер помнил ее по своим предыдущим походам.

* * *

До самой Октябрьской никто больше не промолвил ни слова, только слышно было, как перешептываются и пыхтят, запинаясь кирзой о шпалы, приставленные к ним караульные. Саша злилась даже не на музыканта — на саму себя. Он… А что он? Вел себя так, как и должен был вести. В конце концов ей стало даже неловко перед Леонидом — не слишком ли она была резка с ним?

И вот на Октябрьской ветер переменился.

Совершенно естественно. Просто, увидев эту станцию, Саша позабыла обо всем на свете. За последние дни ей пришлось побывать в местах, в существование которых она раньше даже не поверила бы. Но Октябрьская затмевала своим убранством любую из них. Гранитные полы были устланы коврами — изрядно оплешивевшими, но все еще хранящими изначальные узоры. Светильники, отлитые в форме факелов, начищенные до блеска, заливали зал ровным молочным свечением. За расставленными тут и там столами сидели люди с лоснящимися лицами, занятые тем, что лениво перебрасывались между собой словами и бумагами.

— Здесь так… богато, — смущенно сказала Саша, чуть не свернув себе шею.

— Мне кольцевые станции напоминают куски свиного шашлыка, нанизанные на шампур, — шепнул ей Леонид. — Так и сочатся жиром… Кстати! Может, перекусим?

— Времени нет. — Она замотала головой, надеясь, что он не услышит приветственное урчание в ее животе.

— Да брось. — Музыкант потянул ее за руку. — Тут есть одно местечко… Все, что ты ела раньше, не идет ни в какое сравнение… Ребята, пообедать не против? — подключил он стражников. — Ты не волнуйся, через пару часов будем на месте. Про свиной шашлык я не случайно заговорил. Здесь такое делают…

Он чуть ли не в стихах повел рассказ о мясе, и Саша дрогнула, сдалась. Если до цели всего два часа, получасовой обед ничего не изменит… В запасе еще почти целые сутки, а кто знает, когда удастся перекусить в следующий раз?

И шашлык оказался достоен стихов. Но им дело не кончилось: Леонид попросил бутыль браги. Саша не удержалась, проглотила рюмку из любопытства, остальное музыкант распил с охранниками. Потом она опомнилась, вскочила на размякшие ноги и строго приказала вставать Леониду.

Тем строже, что, пока обедали, разморенная жаркой брагой, она замешкалась и чуть запоздала стряхнуть со своей коленки его пальцы. Легкие, чуткие. Нахальные. Тот сразу поднял руки — «Сдаюсь!» — но кожа запомнила его прикосновение. Зачем прогнала так быстро, спросила себя Саша, путаясь, и сама себя наказала щипком.

Надо было теперь стереть эту кисло-сладкую обеденную сцену из памяти, заболтать ее чем-нибудь бессмысленным, припорошить сверху словами.

— Здесь странные люди, — сказала она Леониду.

— Чем? — Он махом осушил стакан и наконец вылез из-за стола.

— У них в глазах чего-то не хватает…

— Голода, — определил музыкант.

— Нет, не только… Им как будто больше ничего не надо.

— Это потому что им больше ничего не надо, — хмыкнул Леонид. — Они сыты. Ганза-царица кормит. А что глаза? Нормальные осоловелые глаза…

— Когда мы с отцом жили, — Саша посерьезнела, — нам столько на три дня хватило бы, сколько мы сегодня недоели… Может, надо было забрать, отдать кому-нибудь?

— Ничего, собакам скормят, — ответил музыкант. — Нищих тут не держат.

— Но ведь можно было бы отдать на соседние станции! Где голод…

— Ганза благотворительностью не занимается, — встрял в разговор один из караульных, тот, которого назвали Костылем. — Пусть сами крутятся. Еще не хватало бездельников на себе тянуть!

— А ты сам коренной, с Кольца? — поинтересовался Леонид.

— Всегда тут жил! Сколько себя помню!

— Тогда ты, наверное, не поверишь, но те, кто родился не на Кольцевой, тоже иногда должны жрать, — сообщил ему музыкант.

— Пусть жрут друг друга! Или, может быть, лучше у нас все отнять и поделить, как красные говорят?! — напирал солдат.