Меж двух океанов

Массивные стены высотой в добрых десять метров стоят здесь и по сей день. А каменные круги ждут, не пролетит ли снова через них мяч, брошенный отважными юношами, поставившими на карту свою жизнь, которой они могут лишиться за одно лишь неточное прикосновение. «Из чего же были эти прыгающие шары?» — возникает вопрос у очевидца ночного зрелища. Что это за белые слезы, о которых говорит Эррера? Млечный сок каучукового дерева или дерева сапоте? Вероятнее всего, их роняло дерево сапоте, обильно произраставшее на Юкатане. Впрочем, оно роняет слезы и по сей день. Только уже не для спортсменов майя, а для чиклерос. И они отсылают их сваренными в форме десятикилограммовых кирпичей на фабрики жевательной резины.

Одна часть восточной стены, как раз в месте под часовней Змеи с птичьим оперением, покрыта неровными черными потеками. Другая половина стены, как ни странно, чистая, на ней даже лишайники не растут. Первая половина построена из крупных камней основательно. Вторую — клали из камней поменьше, как будто бы здесь монументальность не имела значения для строителей. На одной половине добросовестный турист насчитывает четырнадцать рядов камня, на другой — двадцать. Увлекаемый страстью комбинировать (снова предположения), он отправляется к западной стене и насчитывает на одной ее половине двадцать три ряда, на другой — шестнадцать. Нет ли в этих цифрах какой-нибудь символики?

Нет ли здесь ключа к раскрытию какой-нибудь загадки? Если есть, то какой?

До нашего времени сохранилось примерно пять тысяч надписей, высеченных на камне, и всего лишь три рукописи на языке майя — дрезденский, парижский и мадридский кодексы. Все остальные памятники письменности безвозвратно уничтожены. Поэтому турист, прогуливающийся под лучами полуденного солнца по остаткам прославленного Чичен-Итс;. напоминает человека, у которого в катакомбах свеча погасла как раз в тот момент, когда он бросил последнюю невспыхнувшую спичку.

Динамитный Чак-Моол

В семидесятые годы прошлого века на Юкатан, в поисках золотого клада индейцев майя, явился американский врач Аугустус ле Плонжеон. Поскольку работа лопатой и киркой была делом слишком долгим и, кроме того, дорогим, искатель кладов решил заняться археологией с помощью динамита. В Чичен-Итса он произвел варварское опустошение и своим вандальством уничтожил множество рельефов и скульптур. В один прекрасный день после очередного взрыва он стал расчищать обломки развалин и наткнулся на массивное изваяние человека, который полусидел, полулежал. Просто чудо, что изваяние не было повреждено. К тому времени подобных изваяний было найдено уже несколько, но ни одно из них не было столь совершенно, как «динамитное» Плонжеона. Открыватель тут же присвоил своей находке имя бога Дождя Чак-Моола и поторопился увезти ее в Соединенные Штаты, чтобы обратить в приличную сумму денег. По этому поводу произошел крупный дипломатический скандал, мексиканские власти в последнюю минуту помешали похищению изваяния. И Чак-Моол переселился в Мексиканский национальный музей.

Чак-Моол лежит также и перед входом во Дворец воинов, выставив согнутые колени на север и повернув лицо на запад. На животе у него круглый каменный диск, на котором когда-то зажигался жертвенный огонь. Он покорно стережет дворец, который в двадцатые годы нашего века был отрыт из груды камня, земли и дикой древовидной растительности. Он безропотно разрешает юным девам ложиться себе на живот и, подражая ему, выставлять колени на север, повернув при этом голову на запад. Тем самым бог гарантирует им обретение в скором времени молодого, красивого мужа.

Допрос над Священным колодцем

Турист стоит у края Священного колодца несколько разочарованный, оглушенный видениями ночи и соблазняемый голосами, зовущими его посетить покои бога Дождя Юм-Чака. Когда-то он прыгал в этот колодец вместе с Галлибуртоном. Двадцать метров стремительно летел он по узкой темной трубе, еще более узкой от страха: чем все это кончится? Он летел в колодец. Теперь же он стоит перед прудом, который на глаз в диаметре может иметь добрых пятьдесят метров!

Ладно уж, такое романтическое безумство уже само по себе ухарство. Прыгнуть с высоты в двадцать метров только затем, чтобы проверить, как чувствовала себя невинная дева, когда ее бросали в объятья Юм-Чаку, зная при этом, что помощи ждать неоткуда, — вот это поистине репортерская добросовестность! Вот Галлибуртон карабкается из воды, судорожно хватаясь за узловатые корни, нависшие над ее поверхностью; в насквозь промокшей одежде он дрожит на утреннем холоде. Очнувшись от романтических заблуждений, он уже мечтает не столько о великолепных чертогах бога Юм-Чака, сколько о сухой сигарете и спичках.