Меж молотом и наковальней (СИ)

… я проснулась. В ужасе села на кровати, спрятала в лицо в ладонях. И все равно перед глазами стояло то самое распростертое на ковре тело… Светлые длинные волосы, выпачканные в крови, щемящее чувство потери… и слезы, оставляющие на щеках влажные дорожки. Как во сне я схватила халат, повешенный на спинке кресла, укуталась в теплую, махровую ткань, и сразу стало легче.

Сон, это всего лишь дурной сон. И чего это я так расстраиваюсь?

То, что произошло вчера, казалось таким нереальным. Чужим. Кошмар, мучивший меня недавно, был более настоящим. Наверное.

Босиком пройдя в кабинет, я посмотрела на портрет Алиции, и вздрогнула: глаза черного пса, сидевшего у его ног вновь показались мне такими ошеломляюще знакомыми… ласковыми. И более живыми сейчас, чем глаза моей родоначальницы… как же он похож на того, из моего сна.

Меньше на картины пялиться надо да с вампирами водиться, глядишь, и сны будут помягче сниться…

Разозлившись сама на себя, я вдруг отчаянно захотела кофе. Крепкого, с экспрессо, что стоял внизу, на кухне. Маша категорически отказалась отдавать игрушку в мой кабинет, ибо… что слишком много, то не совсем полезно. И, мол, дай мне волю, и я буду пить такое крепкое кофе целыми днями, а тут еще дойти надо.

В чем-то она была права. Частенько доходить было лень.

Но не сегодня.

Кутаясь в халат, чувствуя босыми ногами мягкость ковра в коридоре и легко находя дорогу в темноте, я уже почти дошла до лестницы, ведущей в нашу любимую залу, как вдруг услышала доносящиеся снизу голоса. И сразу же спряталась в тень: Маша явно ссорилась с Элиаром.

— Мне нужно ее допросить!

Я начала двигаться к лестнице…

— Ты уже один раз допросил и хватит…

Пошла по ступенькам, стараясь держаться спасительной тени.

— Маша!

— Как по мне, тут все предельно ясно. Кто виноват, мы все знаем, теперь — то тебе что от нее надо!

— Мне не все ясно…

— Хватит! — выкрикнула я. — Хватит уже! И ваших допросов хватит, и ваших глупых подозрений, и вашей гордыни! И ваших побоев! Вы людей презираете, не так ли? Только у людей потерпевших не бьют, а если уж бьют, то этим не хвастаются…

— Я соглашусь, пожалуй, что демон слегка превысил свои…

— … полномочия? — прошипела я, уже не боясь ничего и никого. — А вы, простите, вообще чем там в инквизиции занимаетесь? О чем хотите спросить?

— О том, что произошло с Анри…

— Да об этом все же знают! Абсолютно все! В кошмарных подробностях. Вам было весело делать из Анри клоуна, а страдать, как всегда мне! За все должна платить я. Знаете виновного, так выматывайтесь отсюда!

— Что? — побледнел Элиар. — Ты, смертная…

— Вон! Вон из нашего дома!

— Он не только твой…

— Она правильно сказала, — мягко ответила Маша. — Он наш. И теперь ты знаешь виновного, теперь тебе здесь делать нечего. Уходи.

И Элиар ушел. А как только за ним хлопнула дверь, я села прямо на ступеньки, не зная, сказать по правде, что дальше делать. Идти за кофе вдруг расхотелось. Маша села рядом, сказала едва слышно:

— Завтра Саша обещался нагрянуть. Он друг Анри, насколько я знаю, хочешь его видеть?

— Да, — прошептала я. — Я хочу, чтобы он мне отвез в город… я сейчас… лучше не надо за руль.

— Я тебя могу отвезти.

— Маш… прости… но там лучше без бессмертных. Я вернусь до заката, обещаю. Анри ничего мне не сделает.

— Анри скоро поймают, — мягко ответила Маша. — И все закончится…

А чуть позднее я вдруг поняла, что мило беседую с невесть откуда появившейся Маман. Прямо там, сидя на лестнице. А Пу спит, свернувшись на моих коленях клубочком. И где-то невдалеке чуть подсвечивается в полумраке Призрак. И Маша, будто угадав мое желание, протягивает мне кофе. А я смеюсь на шутку хранительницы.

Милая сцена… из тех, которые надолго запоминаются.

Анри поймают. Рано или поздно. Но откуда-то я точно знала, что это ничего не изменит. И что еще ничего не закончилось.

Глава двадцатая один. Алина

Падают с ярко-алых роз лепестки, плавит все вокруг жара. Мне душно… длинное белое платье льнет к влажной от пота коже, я дрожу, жду и боюсь его прикосновений. Все это как-то не так, совсем не так. Стыдно и больно. И все плывет перед глазами. А он все понимает… не торопит. Ничего не говорит. Садится у моих ног, как верный пес, заглядывает в глаза, ласкает взглядом.

Я помню все. Сладость его поцелуев, крепость его объятий. И как темнеют от страсти его глаза, до пронзительной черноты. Но все это не сейчас… не в этой жизни. Давно.

Он моя боль. Он голос моей совести. Он тот, от кого моя душа поет от счастья и истекает кровью. Я проклинаю и благословляю тот день, когда его встретила. Ну почему так поздно-то… Боже, почему так поздно-то?

Он улыбается, горько, безумно, целует мою ладонь и тихо шепчет:

— Я знаю, знаю, прости… прости, родная. Знаю.

— Я не могу так. У нас ребенок. Пойми.

— Понимаю. Гонишь?

— Не могу… сил нет тебя прогнать.

— А у меня сил нет уйти. Не бойся… я не буду ничего требовать. Я не буду рвать тебе сердце. Я не буду вас разлучать…

— Он согласен, чтобы ты остался… но под одним условием. И ты знаешь каким. Прости… прости, мой родной…