Меж молотом и наковальней (СИ)

— Но… — я обняла своего умирающего пса, заглянула в его глаза, вдруг понимая. — Но…

И стало дико от собственной глупости. И смелости. И этих странных слов, что слетали с моих губ… хотя сама я еще не верила. Или слишком хорошо верила…

— Стань… стань человеком… Ник…

И, сама не зная почему, расстегнула ошейник на его шее.

Ник вздохнул едва слышно, взгляд его потеплел. И шерсть его будто вылиняла под моими ладонями, сменившись слизкой от крови кожей… и, вновь залившись слезами, я вдруг поняла, где он все это время был, мой темноглазый незнакомец… тот самый, из моих снов. Что умирал теперь на моих руках.

— Ник…

— Навылет, как я и думал, — констатировал склонившийся над Ником Саша. — Лечи его, Анри, или Катя тебе голову оторвет, когда очнется.

Если Ник умрет… я этого вампира собственноручно на солнышко погулять выведу!

Я выразительно посмотрела на Анри, и тот, пожав плечами, взял у Сашки кинжал и, глянув на меня с легкой издевкой, полоснул по своему запястью. Я не стала ждать. Потянула Анри за руку, набрала в рот теплой крови, и прильнула губами к теплым губам Ника.

— Ты жеж! — выругался Анри, но меня сейчас волновал только Ник.

Пей же, пей! И Ник начал пить… не сразу. Сначала несмело, будто не веря, потом — жадно и безумно, захлебываясь и постанывая от боли. Еще поцелуй. Упрямый и настойчивый. Еще глоток крови… еще… и Анри отстранился с мягким:

— Хватит!

Я зарычала, и, наверное, набросилась бы на вампира, но вмешался Саша. Оторвал меня от Ника, заставил встать, усадил в кресло:

— Тише, тише, уже все, тише…

— Ты обещал, что никому ничего не станет! — выкрикнула я, бросившись к Элиару. — Ты обещал!!! Обещал!!! Потому я на это все согласилась, потому с тобой поехала, а ты!!! А сам… опоздал!

— Я не думал, что эта лисичка бросится тебя убивать. А твой зверь — тебя спасать, — спокойно ответил демон. — Но в общем-то… все живы и здоровы, не так ли?

Ох я ему бы и сказала, кто здоров, а кто нет! Морду ему бесстыжую бы расцарапала, да с громаднейшим удовольствием! Но…

— Ка-а-атя… — простонал кто-то за моей спиной, и я бросилась к дивану, где уже уложили, укутали в плед, Ника. Опустилась перед диваном на колени, погладила несмело темные волосы… — К-а-а-ат-я-я-я-я-я…

— Ники…

— Лучше не оставляй его, — сказал Саша. — Это так просто не заживет. У твоего зверя будет веселая ночка…

И сразу все стало неважно и далеко. Я скользнула под плед к Нику, позволила ему прижаться к моей спине, растворить меня в своей боли. И мир поплыл, остались лишь его тихие стоны, чья-то прохладная ладонь на моем лбу, вязкая пелена полубреда.

Я вспоминала. Я все вспоминала. И понимала, почему не хотела вспоминать раньше.

— Анри… какая же ты сволочь, — захлебнулась я в слезах. — Какая же я…

— Я знаю, — ответил где-то рядом Анри.

Глава тридцать. Другая жизнь

Боль и обида клубились где-то внутри. А вместе с ними беспомощность. Он испоганил мне жизнь, а я, я ничего не могла сделать! Ночи, дни, все слилось в сплошную ленту, а я могла думать лишь об одном — о своем стыде. О ребенке, растущем во мне. Об этом комочке чужой жизни, что навсегда связала меня с насильником.

Говорили о свадьбе, но я лишь отчаянно трясла головой, забиваясь в спинку кровати. И ненавидела, Боже, как я ненавидела! Себя, его, ребенка! Всех!

Я пыталась повеситься. Дважды. Утопиться… один раз. Я тянулась к ядовитым ягодам, но слуги отца меня каждый раз останавливали. Их было не обмануть, не обойти. Меня караулили днем и ночью, но я знала, однажды мне удастся. И я смогу!

Проклятый поляк слал сватов, одних за другими, и мои родители, наконец, согласились. Я заливалась слезами, но аргумент «ребенок» оказался сильнее.

И меня начали готовить к свадьбе… скорой, проклятой свадьбе! Когда вернулся… Анри.

Его пустили ко мне не сразу. Родители думали, что я сошла с ума, что рассудок мой не вернуть, что незачем кому-то, кроме них и семьи «жениха» знать о моем позоре. Но Анри был настойчив.

И умел уговаривать.

Я до сих пор не знаю, как ему удалось. И расторгнуть проклятую помолвку, и убедить родителей пустить его в мою спальню. Я помню лишь, как розовели занавески в утреннем свете, как Анри, пахнущий свежестью, сел на краю моей кровати, и как я, измученная безумием, сама бросилась в его объятия.

Тогда я любила. Безумно любила. Как в детстве, когда он, уже почти взрослый, уезжал из нашего захолустья. Когда слал мне ласковые весточки, называл «ma ch'erie», когда я засыпала в обнимку с этими письмами, считая дни до его возвращения. И та проклятая неделя в объятиях другого стала глупой, неважной… и такой далекой.

Я плакала, а он качал меня в своих объятиях, целовал в волосы и шептал, что… я выросла. Я так выросла… его красавица. Да. Зареванная, растрепанная, беременная от другого — «красавица». Но его слова были моим лекарством. Его любовь стала моим спасением. А его чистый, такой прекрасный взгляд — светом моей жизни.