Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

Историк В. Строев, сильный своим принципиальным стремлением к объективности, характеризуя двух лидеров шляхетского движения — князя Черкасского и Татищева, писал: "Впоследствии, когда он (Черкасский. — Я. Г.) заседал в кабинете (кабинет министров при Анне Иоанновне. — Я. Г.), его называли "телом кабинета", а Остермана "душой", — точно так же в шляхетском движении Черкасский был телом, а Татищев душой"[63].

История — это люди, поступки людей, сочетания этих поступков — и ничего более. И часто представление о личности политического деятеля, ключевой фигуры той или иной ситуации, объясняет исход движения, восстания, реформы не менее, чем знание общеэкономических и общеполитических факторов, — этой обезличенной концентрации тех же человеческих поступков.

Так, роковую роль сыграли в послефевральский период 1917 года личные особенности самого Милюкова, в бытность его министром иностранных дел с февраля по апрель. Не менее роковую роль сыграли и особенности характера Керенского в последующий период.

Разумеется, здесь надо опасаться упрощения, сведения сложных мотиваций на плоско-психологический уровень. Так, князь Щербатов в знаменитом сочинении "О повреждении нравов в России", отдавая должное попытке верховников (хотя и сильно перепутав фактическую сторону), справедливо называл князя Дмитрия Михайловича "человеком разумнейшим своего века", но, говоря об его противниках, объединил в одну компанию совершенно разных персонажей и действия их объяснил так: "Однако, если не точно пользою отечества побуждены, то собственными своими видами, нашлися такие, которые предприняли разрушить сие установление (ограничение самодержавия. — Я. Г.) — Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, муж, исполненный честолюбия, хотел себе более силы и могущества приобрести. Василий Никитич Татищев, человек разумный и предприятельный, искал своего счастия. — Князь Антиох Дмитриевич (Кантемир. — Я. Г.), человек ученый, предприятельный, но бедный по причине права перворождения брата своего Дмитрия Дмитриевича, искал себе почестей и богатства, которое надеялся через умысел свой противу установления получить и тем достигнуть еще до желания его жениться на княжне Варваре Алексеевне Черкасской, дочери и наследнице князь Алексея Михайловича Черкасского, богатейшего из российских благородных. Сии трое, связанные дружбою, разумом и своими видами учинили свое расположение для разрушения сделанного Долгорукими узаконения"[64].

Писавший всего лишь через полвека после событий князь Щербатов ошибался здесь, как мы увидим, почти во всем. И особенно в отношении Татищева.

Сын мелкого служилого дворянина, Василий Никитич Татищев тем не менее по своей "исходной знатности" не уступал князю Дмитрию Михайловичу — основатель фамилии Татищевых Василий Юрьевич, родившийся в конце XIV века, был сыном князя Юрия Ивановича Смоленского, Рюриковича.

Обученный отцом грамоте, во всем остальном самоотверженный самоучка, Василий Никитич к середине жизни стал одним из образованнейших людей своего времени, не уступая в эрудиции исторической и, используя современный термин, политологической своему будущему противнику князю Дмитрию Михайловичу и намного превосходя его в точных науках.

Нам важна, для понимания их парадоксальной вражды и вообще сути происшедшего между ними и вокруг них, не столько биография Василия Никитича, сколько его психологическая характеристика, очерк его личности, его взаимоотношения с миром, а не только с государством. Но для этого все же необходимо знать — из какой почвы вырос этот удивительный дух, одновременно восхищающий и отталкивающий, ибо в личности Татищева воплотились с черно-белой резкостью все особенности Петровской эпохи, петровского миростроения — кроме, разве что, могучей тяги к казнокрадству, в котором, как мы увидим, Василия Никитича настойчиво тем не менее обвиняли… Василий Никитич был военным профессионалом. И это, бесспорно, принципиально отличало его как политического теоретика от князя Дмитрия Михайловича — человека статского по сути своей, не командира, не полководца, но — деятеля.

Василий Никитич надел драгунский мундир, как только ему исполнилось восемнадцать лет. А надев его, немедленно оказался под Нарвой. Это было в 1704 году, и это была вторая Нарва. Первая закончилась унизительным разгромом русской армии, вторая стала триумфом другой уже армии — армии нового образца.