Меж сбитых простыней

Я закрыл глаза наподобие тех, кто, раскорячившись на унитазе, еще мгновенье удерживает фекалии в кишках. Ради будущих воспоминаний я сосредоточился на сути своих надежд. Будучи прекрасно осведомленным о вселенском законе, который предопределяет различие между воображаемым и реальным, я даже подготовился к разочарованию. Когда я открыл глаза, весь мой обзор заполнил номер 54. Пятьдесят четвертая страница. Под номером я увидел окончание зловеще знакомого предложения, начинавшегося на предыдущей странице: «…сказал Дейв, тщательно отерев губы и бросив скомканную салфетку в тарелку». Я ткнулся лицом в подушку, сраженный осознанием того, насколько сложна и утонченна особь Салли Кли и как вульгарно невежествен я сам. «Сквозь пламя свечи Дейв внимательно глянул на брата и невестку и тихо договорил: “Другие же сравнивают с острым возбуждающим запахом женщины (Дейв опять посмотрел на Мойру). Бесспорно, он наводит на мысль о физической близости…”» Я отбросил лист и схватил другой — страница сто девяносто шестая: «…земли стучали по крышке гроба; дождь прекратился внезапно, как и начался. Мойра отделилась от толпы скорбящих и побрела по кладбищу, машинально читая надгробные надписи. Она была расслаблена, точно после тяжелого, но безоговорочно хорошего фильма. Мойра долго стояла под тисом и рассеянно колупала кору длинным ногтем в оранжевом лаке. Возле ее ног скакал одинокий замерзший воробушек, взъерошивший перья». Ни одно слово, ни одна фраза не исправлены, все без изменений. Страница двести тридцатая: “…тать в облаках? — раздраженно переспросил Дейв, — А что это означает?” Мойра разглядывала брачок на бухарском ковре и молчала. Дейв пересек комнату, взял ее за руку и торопливо сказал: “Я спрашиваю, потому что должен многому у тебя научиться. Ты много страдала. Ты много изведала”. Мойра отняла руку и взяла чашку с жидким, чуть теплым чаем. “Почему мужчины презирают женщин?” — вяло подумала она».

Больше я читать не мог. Я взгромоздился на кроватную спинку и поскреб грудь, прислушиваясь к нудному тиканью часов в прихожей. Значит, творчество — не что иное, как показная занятость? Стало быть, в основе его страх перед тишиной и скукой, который запросто можно унять неумолчным треском пишущей машинки? Короче, достаточно смастерить один роман, а потом можно тщательно, страница за страницей, вновь его перепечатывать, так, что ли? (Я мрачно закидывал в рот отысканных на груди гнид.) В глубине души я сознавал, что, вероятно, довольно и этого, но вместе с тем теперь я уже ничего не понимал. А ведь в апреле мне два с половиной года! Такое впечатление, что я вчера родился.

Уже темнело, когда я начал собирать листы в папку. Движимый не столько страхом перед ранним возвращением Салли Кли, сколько надеждой, что, наведя прядок, я вычеркну из памяти этот день, я работал сноровисто, всеми четырьмя конечностями. Затолкав папку обратно в ящик, я приладил на место кусок фанеры с рваными краями и приколотил его кнопками, используя башмак как молоток. Потом выбросил в окно отколовшиеся щепки и придвинул стол к стене. Чиркая костяшками по ковру, я вышел на середину комнаты и напоследок оглядел погруженную в полумрак и шипящую тишину комнату… Все было как до ухода Салли Кли — машинка, перья, пресс-папье, увядший нарцисс, но теперь я знал то, что знал, хотя абсолютно ничего не понимал. Значит, не дано. Я не хотел зажигать свет, дабы не ожили воспоминания о моих восьми счастливейших днях. Ощупью передвигаясь в потемках и вздрагивая от жалости к себе, я собрал свои нехитрые пожитки: щетка, пилка для ногтей, зеркальце в стальной оправе, зубочистки. Решение не оглядываться изменило мне у дверей. Обернувшись, я вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Едва я тихо притворил дверь и шагнул рукой на первую ступеньку узкой лестницы в мансарду, как в замке входной двери заскрежетал ключ вернувшейся Салли Кли.