«Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева)

Когда после 22-летнего пребывания в Европе Тютчев навсегда вернулся в Россию, в нем ожидали видеть законченного западника, европейца по уму, вкусам и взглядам. Каково же было всеобщее удивление, когда под безупречной европейской внешностью, западным блеском обнаружилась натура русская, русская до кончиков пальцев и волос, преданная России до самозабвения. Разумеется, эта преданность не была ни в коем случае внешней — для Тютчева это вообще немыслимо. Она жила внутри него: в его мыслях и настроениях, в его готовности сделать все для возвеличения России и ее самосознания. По словам Ивана Аксакова, Тютчев был (несмотря на всю свою европейскость) одним «из малого числа носителей, даже двигателей нашего Русского, народного самосознания».[51] Тот же Погодин был весьма удивлен, обнаружив в славянофильских воззрениях своего давнего знакомого много схожего с своими собственными размышлениями по славянскому вопросу. Суть парадокса заключалась в том, что Европа не была для Тютчева фетишем (в чем он позже укорял либералов и западников). Он, с юных лет вторгнутый в самый центр европейской образованности, много общавшийся с лучшими умами Запада (в частности, с Шеллингом, Генрихом Гейне), постиг дух Европы как дух просвещения, Европа была для него синонимом цивилизации.[52] Но цивилизация — понятие космополитическое, она не может заменить человеку национальности, приверженности к своей стране, своему народу. В противном случае эта замена становится скудоумным подражанием (в данном случае — всему европейскому), вызванным полнейшим отсутствием чувства Родины. Тютчев никогда не терял этого чувства. Поэтому, несмотря на такие удивительные пертурбации в его жизни, Россия не была для Федора Ивановича сознательным выбором. Разве можно выбрать то, что у человека в крови, что заложено в нем с рождения, впитано с молоком матери, усвоено с раннего возраста, привито учителями детства и юности? Россия была для него естественностью. Сознательный выбор не дался бы ему так легко, не был бы таким органичным. Сознательный выбор — это почти всегда надлом, душевные муки и борьба. У Тютчева ничего этого не было. Но опять-таки, это не означало для него подчинения необходимости, естественной данности. Изначально бессознательное движение в сторону России, путь к ней глубоко осмыслены поэтом, окончательный итог был подведен уже после 1844 г. — после его возвращения. Сердце (душа) всегда говорили Тютчеву «да» России, его ум лишь подтвердил это «да», основываясь на глубокой осознанности этого решения…

«Всепоглощающий огонь вечности в некоторых людях настолько силен, что сжигает и сердца тех, кто рядом», — эта почти случайная фраза Альбера Камю из его «Мифа о Сизифе» как нельзя более подходит и к Тютчеву. Поэт был заражен этим «огнем вечности», сжигавшим его душу и терзавшим его своей неугасимостью. Вечность стала для него врагом-другом, который делает невыносимой жизнь Тютчева-человека, но вызывает странный, неизъяснимый интерес у Тютчева-поэта и философа. Вечность — антипод времени, а значит и всего человеческого, кроме одного — необъятной, неизмеримой человеческой мысли. Тютчев, мысливший космическими масштабами, не выносил времени и пространства потому, что их космичность, необъятность угнетали его, уничтожали его индивидуальность, его личность, подавляли его своей безмерностью. Но ему было по силам охватить мыслью необъятность вечности, развернуться на ее просторах и далях, потому что в отличие от текучего времени вечность устойчива и постоянна. И все же и она, как и время, обезличивала, лишала индивидуальности, сводя все к единому началу-концу. Для Федора Ивановича, в котором индивидуальность, обостренность самосознания были необходимыми условиями существования, такое обезличение перед лицом вечности невыносимо.