Между Азией и Европой. История Российского государства. От Ивана III до Бориса Годунова

Сохранилось множество историй о маниакальной подозрительности Ивана IV. Приведу лишь одну из них, страшную своей нелепостью, в изложении итальянца Алессандро Гваньини.

«Некий секретарь великого князя, его кровный родственник, однажды пригласил на пир нескольких придворных, своих приятелей, и принял их, конечно, весьма пышно. Однако, веселясь с друзьями, он забыл посетить государя великого князя. И он послал одного из своих слуг во дворец государя, чтобы тот посмотрел, что делается в церкви у великого князя. Слуга, не дойдя нескольких шагов до дворца, увидел великого князя, разговаривающего с каким-то советником; заметив его, слуга поворачивает домой, чтобы доложить это хозяину. Но потом, когда великий князь отослал того советника, с которым разговаривал, он спросил, чей это слуга приходил ко двору и по какой причине.

Тотчас слугу возвращают с дороги, и он отвечает, что послан посмотреть, что делается во дворце великого князя. Государь, услышав о причине, внезапно задержал слугу у себя и приказывает позвать как самого секретаря, так и его сотрапезников. Когда они явились, он приказал их пытать по-всячески, желая вымучить ответ, зачем они послали слугу во дворец расспрашивать о нем, и зачем они собрались на такой пышный пир, и одновременно он желал узнать, какие тайные разговоры они вели о нем. В конце концов, одни умерли, замученные жестокими пытками, других же, лишив всего имущества, он оставил полумертвыми».

Бесконтрольный властелин жизни и смерти своих подданных сам постоянно пребывал в страхе за собственную жизнь, а это порождает особый тип жестокости – иррациональной и немотивированной, которая была в высшей степени характерна для Ивана IV. Какой-нибудь Чингисхан был не менее безжалостен, но его зверства всегда преследовали конкретную, прагматическую цель: запугать еще непобежденного врага, привести население завоеванной территории к повиновению, укрепить расшатанную дисциплину и так далее. Правитель, одолеваемый бесформенными страхами, очень часто карает исключительно для самоуспокоения и, если так можно выразиться, для профилактики. Такому человеку менее страшно жить, когда все вокруг напуганы больше его самого.

У печально знаменитой жестокости Ивана Грозного, как мне кажется, может быть и еще одно психологическое объяснение.

Он получил титул великого государя в таком раннем возрасте, что вряд ли помнил время, когда по своему статусу не возвышался над всеми остальными людьми. Притеснения, чинимые временщиками, порождали обиду и мстительность, но никак не сокращали этой дистанции. Иван всегда был не таким, как другие: один-единственный, особенный, избранный Провидением – а все прочие не имели значения. Судя по поступкам царя, он был начисто лишен эмпатии, то есть ему и в голову не приходило ассоциировать чьи-то страдания с собственными переживаниями. В определенном смысле он, вероятно, так до старости и остался жестоким ребенком, с любопытством отрывающим крылышки мухе и жадно наблюдающим, как визжит мучаемая кошка. У него было право терзать всех, кого он пожелает, а подданные должны были безропотно сносить любые кары. В письме Ивана князю Курбскому есть любопытный пассаж, проникнутый искренним, наивным негодованием: да как же это ты «не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати»? Так жалуется ребенок, у которого отобрали игрушку.