Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Отец тянул провода вдоль Хуанхэ и редко возвращался домой. В моих воспоминаниях образ отца очень блеклый. Поскольку я его редко видела, то не привыкла звать папой. Когда он возвращался домой, и мама, приготовив ужин, велела мне его позвать, то я подходила к отцу и сообщала: «Эй, мама тебя кушать зовет». Я обращалась к нему «Эй», не могла произнести слово «папа». Когда меня просили называть его папой, это казалось мне сложнейшей задачей. Неловко, непривычно, труднопроизносимо — я всегда упрямо отказывалась. Только в третьем классе начальной школы, когда я уже могла вместо мамы писать отцу письма, его образ обрел более конкретные очертания. Однажды он вернулся домой и я, сделав невероятное усилие, выдавила из себя слово «папа». С тех пор так и звала его.

Отец мотался круглый год вдоль Хуанхэ, благодаря ветру и волнам сформировался его романтический образ. Он приезжал к нам домой, обутый в высокие сапоги на меху, одетый в галифе, черную кожаную куртку, и казался чужим. Ему не слишком нравилось торчать дома, он оставлял детей на жену и уезжал прочь. Он не хлебнул горя, воспитывая детей, и виделся с нами раз в пару месяцев. Чем беднее становилась семья, тем засаленнее становилась и его черная кожанка. Когда он ходил ко мне в школу на родительские собрания, я краснела из-за этой замызганной куртки.

Когда бремя жизни давило на одну только маму, она становилась раздражительной. После того как она съездила мне скалкой по лбу, долго переживала. До сих пор жалеет: «Почему я тогда не соизмерила силу и так сильно ударила? А если бы у дочки глаз вытек, что бы я тогда делала?»

На самом деле мама редко ругала и била меня, она доверяла мне и часто хвалила.

Она частенько говорила, что так долго продержалась в столовой на должности кухарки благодаря моему хорошему поведению. Я никогда не дергала ее во время наплыва посетителей, а, семеня маленькими ножками, подходила лишь после того, как народ рассосется. Тогда она наливала мне плошку жидкой каши из чумизы или накладывала в чашку лапши.

Помню, как-то раз мама дала мне пампушки из смеси пшеничной и гаоляновой муки, я вышла из столовой и лакомилась прямо на улице. Внезапно сзади подскочил какой-то парень, выхватил у меня миску и убежал. Я упала навзничь прямо на дороге и разрыдалась. Я сильно испугалась.

В тот же вечер у меня поднялась температура, я начала бредить. От пережитого шока у меня и развился тиф. На самом деле очаг болезни давно уже скрывался внутри. Бедность, недоедание, голод. А еще холод. Помню, когда зимой только выпадал снег, мои башмаки на вате начинали хлюпать, холод проникал к ступням. Ватная куртка была совсем тоненькой и не удерживала тепло. На тыльной стороне рук появлялись очаги обморожения. Однажды я с ребятишками играла, толкая деревянные ворота, и по неосторожности прищемила руку, из коросты на руке начала сочиться кровь, было ужасно больно.

В те годы взрослым редко хватало терпения внимательно следить за детьми. Дети были предоставлены сами себе и росли как сорняки. Если выживали, то и дальше цеплялись за жизнь, но немало детей умирало в юном возрасте.

Я была довольно хилым ребенком и постоянно серьезно болела.

Когда я слегла с тифом, то долго не вставала с кровати — с осени и до зимы. Целых три месяца.

Я лежала и видела, что на улице выпал снег. В комнате, где мы жили, нижняя часть стены была выложена из кирпича, а дальше деревянный оконный переплет. Зимой поверх оконной рамы наклеивали белую бумагу, на которую снаружи падал блеск снега, и комната наполнялась светом.

Я пролежала в кровати очень долго. Детская душа впервые ощутила страх смерти. Накатывавший волнами жар, который я испытывала, и был смертью? Или ею была темнота, застилающая глаза? Но я не хотела умирать, я с нетерпением ждала Нового года. Новый год — всегда зима. Во время празднования Нового года можно отведать цзяоцзы[24], одеться во все новое, а пятнадцатого числа первого лунного месяца[25], взяв маленький фонарик, можно вместе с ребятами пойти на проспект Гулоу на праздник.

Я тянула из-под одеяла ручонки, ладошки густой сеткой покрывали линии. Я тогда не знала, что вокруг людей, у которых на ладони очень много линий, несчастья сгущаются, словно туман, и единственная возможность изменить судьбу — погрузиться в себя, глубоко-глубоко.

Я слышала, как взрослые говорили, что ребенку беда всегда впрок, знаний наберется. Может, оно и так. После тифа я долго лежала, а потому очень ждала прихода весны; мне нравилось, когда дул весенний ветерок, на ивах, тополях и софорах проклюнулись молодые почки, затем снова подул ветер, и начали распускаться цветы. А мое нежное сердечко обрело недетскую чувствительность и деликатность.

Несколько дней шел сильный снег, после чего небо прояснилось.

Я ощущала, как силы потихоньку возвращаются, и сказала матери, что хочу сама походить, дойти до туалета на заднем дворе. Туалет располагался в самом дальнем углу, и им пользовались все соседи. Каждое утро спозаранку ассенизатор на своем горбу выносил огромное ведро нечистот.

Мама согласилась и одела меня потеплее.