Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках

Но как переживал академик С.Д. Сказкин, последний из «поколения учителей», руководивший в ту пору и сектором академического института, и кафедрой МГУ! С какой горечью вспоминает об этом эпизоде Е.В. Гутнова! И вроде бы она ничего особенного на том заседании не сказала. Как знаток историографии она напомнила, что о феодализме как об обществе, основанном в первую очередь на личных связях, а не на вещных отношениях, задолго до Гуревича говорил Жак Флакк. Гутнова, кстати, то же самое вполне могла заявить и ранее, во время выступления Данилова на историографической конференции, когда министр так настойчиво добивался от нее поддержки. Но ведь «при чужих» она этого говорить не стала. И все же Е.В. Гутнова – человек, отнюдь не склонный к чрезмерному покаянию, – говорит обо всей этой истории как о том немногом в своей жизни, за что ей впоследствии будет стыдно. Она чувствовала, что произошло нечто необратимое.

Неприятный осадок от этого обсуждения всячески пытались заглушить. Вопреки опасениям самого Арона Яковлевича, дипломная работа его ученика В. Закса вскоре с блеском была защищена на кафедре, и ему дали направление в аспирантуру. А затем многие книги Гуревича включали в списки рекомендованной для студентов литературы. И при каждом удобном случае подчеркивали заслуги Арона Яковлевича как непревзойденного скандинависта.

Но с тех пор как-то никому не приходило в голову, что Гуревича можно пригласить на кафедру с каким-нибудь выступлением, не говоря уже о спецкурсе. Это было стилистически невозможно для обеих сторон.

Что же касается самого Арона Яковлевича, то, читая его мемуары, трудно отделаться от впечатления, что его кафедральное обсуждение задело куда сильнее, чем все остальные неприятности, коих в жизни он встречал немало. Даже самую скромную попытку представить ситуацию в более сбалансированном виде он воспринимал в штыки и вновь и вновь бросался рассказывать об этом судилище. Неужели он ожидал какого-то иного исхода? Ведь о том, что коллег своих ему переубедить невозможно, он, по его же словам, понял уже давно.

Может быть, его задел больной для корпоративного сознания вопрос – о верности Учителю? Очень похоже. Но для себя Арон Яковлевич этот вопрос решил, посчитав, что истинная верность Неусыхину состоит не в подражании букве, а в верности духу, направленному на неутомимый поиск истины. И потому, участвуя в подготовке «Истории крестьянства», не мог допустить, что происхождение германского крестьянства будет изложено с позиций А.И. Неусыхина130.

Главное же было в том, что, как Арон Яковлевич прекрасно понимал, речь шла не просто о размежевании с родной корпорацией. Это был последний раунд в борьбе за власть. Не за административную (хотя, может быть, и за нее тоже), но – за власть авторитета, принадлежащую тому, кто завоюет лидирующие позиции в науке. Корпорация медиевистов, может быть, и не осознавала этого с такой полнотой, но уступать власть Гуревичу не хотела, да и делиться ею не собиралась.

Однако ставки в этой борьбе были еще выше. Л.М. Баткин, составляя отчаянное письмо в поддержку А.Я. Гуревича, тогда иронизировал по поводу закрытого характера обсуждения, которое «было окружено обстановкой такой таинственности, словно речь на нем должна была идти не об эволюции древних скандинавов и франков, а о новом стратегическом оружии»131. Ирония здесь неуместна. Речь шла именно об интересах государственной важности, ведь медиевистов продолжали считать «спецназом» историков, «солью» земли. Кто побеждал здесь, тот задавал тон в исторической науке в целом132. И стремления властей оградить медиевистику от «идеологических диверсантов» свидетельствовали не о невежестве и обскурантизме, а об их проницательности.

По отношению к А.Я. Гуревичу власть133 продолжала играть по вполне внятным правилам. «Такими, как Гуревич, не разбрасываются». Его продолжали весьма ценить как специалиста в своей, скандинавской области, но блокировали его попытки выйти на иной уровень генерализации. «История крестьянства» была торпедирована, и работа над ней приостановилась на многие годы (хотя Гуревич был здесь не единственной и, может быть, не главной мишенью). Публикации в «Средних веках» на не скандинавские темы, как мы поняли, также не поощрялись. Вместе с тем, в «Науке» спокойно выходили его скандинавские монографии, главы в коллективных трудах.

Но почему ему позволили издавать то, что он издавал в издательстве «Искусство», начиная с «Категорий средневековой культуры», то есть – книги уже откровенно несоветские по самой своей форме, в которых сносок на классиков марксизма вообще не было?134

В отличие от Гуревича, люди, получившие властные функции в науке, были неспособны в культуре увидеть ключ к социальной истории. Да и само слово «культура» усыпляло этих твердокаменных марксистов – любителей музыки и ценителей живописи. Где-то в середине 1980-х годов А.Н. Чистозвонов спросил меня о каком-то французском историке: «Скажите, а он что – серьезный специалист или так, историей культуры занимается?»

Вот и недоглядели.